Герман покачал головой. Если этот человек сверкает отудовольствия глазами, всего лишь описывая изощренные пытки, то на какуюжестокость он способен на деле, какой кайф ловит от криков жертв и реальногозапаха крови? Все это не пустая угроза.

Поэтому Герман сделал все так, как ему велели, и черезнесколько минут, глядя в провалившиеся, обметанные тревожными тенями глазаначальника колонии, четко описал ему, как будет передан Севастьянов.

– Думаю, у него прострелено легкое. Пусть уже сейчаскто-нибудь свяжется с поселковой больницей, – добавил он. – А еще лучше, есливместе с вертолетом для нас пришлют квалифицированных специалистов… в этомвопросе. Конечно, окажись у меня тут какой-нибудь наркоз или усыпляющеесредство, я мог бы попытаться и сам как-то… облегчить его положение, но…

Китаев на какой-то миг впился взглядом в глаза Германа,однако лицо его осталось прежним: просто взволнованным, просто осунувшимся,просто… во всяком случае Герман от всей души надеялся, что стоящий за егоспиной Стольник ничего особенного не разглядел. Герман сделал все, что мог. Ктоможет, пусть сделает лучше!

Павел Михайлович осипшим от волнения голосом спросил, какобращаются с заложниками.

– Да нормально, честное слово, – усмехнулся Герман. Аинтересно, что ожидал услышать Китаев?! – Будут проблемы с вертолетом, какдумаете?

– Не должны вроде, – покачал головой начальник колонии, и вэту минуту Стольник, буркнув: «Сеанс связи окончен!» – оттащил Германа от окна,к которому снова придвинули поставленную на попа больничную койку.

Теперь предстоял собственно процесс передачи. Состоял он вследующем: Герману взвалили на плечи бесчувственное, а потому мучительнотяжелое тело, и он медленно, пошатываясь, двинулся к дверям. Рядом шел, держаодну руку в кармане, невозмутимый Саша-афганец.

Ваха и еще один незнакомый Герману зек разобрали подобиебаррикады перед входом. Потом, по сигналу Стольника, дверь распахнулась, иГерман встал в дверном проеме. Рядом – афганец. Он выдернул из кармана руку,простер вперед – и Герман увидел, что пальцы стиснули гранату.

Через окно Герман, как ему было велено, предупредил Китаева,что у гранаты этой будет выдернута чека. То есть при выстреле в афганца тотразожмет руку – и…

– Хорошо, если барин не захочет экспериментировать, –выразил надежду Стольник.

Обошлось.

Когда Герман свалил тело Севастьянова на плац и отступил, ондаже оглядеться не успел – афганец сразу втянул его в коридор. Ваха с подручнымзапирали дверь и восстанавливали баррикаду.

– А ты, бедолага, так и будешь теперь гранату до скончаниявеков в кулачке носить? – спросил Герман, с удивлением ощущая, что губышевелятся с некоторым трудом. – Я думал, ты ее на плац выбросишь.

– Зачем добру пропадать? – хозяйственно спросил Бирюк. – Иничего мне не сделается, смотри.

Он разжал пальцы. Герман отшатнулся…

Чека была зафиксирована аптечной резинкой.

– Старый фокус, – хмыкнул Ваха, проходя мимо. – Не горюй,доктор: ты не первый и не последний лох, который на него попался. Иди, иди,чего стал!

Герман торопливо зашагал по коридору.

– Вернулся? Ну и молоток, – одобрительно встретил егоСтольник. – А раз так, отпусти девочку, Удав.

Удав стоял за спиной Альбины, уставя на Германа свои коровьиочи, и тот внезапно заметил, что колено Мольченко резко выдвинулось вперед.Сейчас он упрется между лопаток Альбины, с силой дернет полотенце на себя…

Герман рванулся вперед, но Стольник перехватил его за руку:

– Кончай психовать! Я кому говорю, Удав?

Тот с явной неохотой опустил полотенце.

Стольник разжал пальцы, и Герман упал на колени рядом сАльбиной. Она зажмурилась, схватилась за горло. Герман положил ей ладонь назатылок, прижал лицо к своему плечу. Она вся дрожала, но – ни слова, нивсхлипывания.

– Все, уже все, – пробормотал Герман. – Давай-ка вставай.

Альбина попыталась подняться, но, ойкнув, села на пол. Можнобыло представить, как затекли ее ноги!

– Ладно, посидим, отдохнем. – Герман устроился рядом, однакобольше всего ему хотелось сейчас увести девушку из этой комнатушки, где онаиспытала такой ужас, куда угодно, хоть в процедурную увести. Там на полу пятнакрови Севастьянова, но все равно там чище.

Альбина опять уткнулась ему в плечо.

– Они… говорили, что ты попытаешься бежать, не вернешься, итогда меня… – донесся до Германа чуть слышный шепот.

– Кто говорил?

– Вон тот, – махнула она рукой.

Герман повел глазами и поймал насмешливый взгляд Антона,по-турецки сидевшего на брошенном в угол матрасе.

– Каждый судит по себе, как видишь, – ответил он, чувствуя,что горло сводит от ненависти – острой, будто удар ножом. Ну почему, почемусегодняшний сон теперь остается только сном?!

– Предположим, я говорил не совсем так! – послышался голосАнтона. – Я просто сказал, что смерть от удушья не так и страшна, как ееживописуют. Говорят, повешенные кончают под себя. И удушенные, наверное, тоже.Надо же, а! Человечество напридумывало столько способов достижения наивысшейстепени оргазма, всякие там «Камы-Сутры», мази, шарики, презервативы скрылышками, а оказывается, надо всего-навсего сдохнуть, чтобы оттянуться наполную катушку!

Герман уронил руки. Альбина, отстранившись, с тревогойзаглянула ему в лицо, но он не видел ее глаз. Перед внутренним взором медленно,зыбко проползла строчка отпечатанных на машинке букв:

«…на шее трупа обнаружена странгуляционная борозда, следмеханической асфиксии, предположительно послужившей причиной смерти. Остановкудыхания мог также вызвать мгновенный спазм сердца, что и привело к необратимымпоследствиям…»

Жуткие в своей обыденности строчки милицейского протокола.Протокола об осмотре трупа, которым однажды стала Дашенька Смольникова.

– Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Успокойся… пожалуйста, –бормотал кто-то рядом, и теплые губы шевелились около лица Германа. – Не надо,успокойся, не надо!

Кто-то сильно тряхнул его за плечи, и Герман почувствовал,как медленно тает на лице и глазах изморозь почти смертельного оцепенения,внезапно охватившего его.