К полудню вчерашнего дня у него начался сильный жар, и,похоже, большую часть времени он бредил. Еды у него было предостаточно, но естьне хотелось. Он лишь пил чашку за чашкой холодную кипяченую воду изхолодильника, стоявшего в кабинете Бейкера. Вода уже почти кончилась, когда онзаснул (или забылся) прошлой ночью, и Ник не представлял себе, как он сможетдостать себе еще. Впрочем, в таком лихорадочном состоянии его это не слишкомбеспокоило. Скоро он умрет, и больше не о чем будет беспокоится. Мысль о скоромпрекращении боли была для него большим облегчением. Нога его болела, чесалась игорела.

После убийства Рэя Бута сон его перестал быть сном. Он сталпохож на непрерывный поток. Словно все, кого он знал, возвращались на сценупосле спектакля, чтобы поклониться рукоплещущей публике. Руди Спаркмен,указывающий на листок бумаги: «Ты — это белая страница». Его мать,постукивавшая пальцем по линиям и окружностям на другом листке бумаги: «Здесьнаписано Ник Андрос, радость моя. Это ты». Джейн Бейкер, отвернувшаяся всторону на подушке: «Джонни, бедный мой Джонни». В его снах доктор Сомс снова иснова просил Джона Бейкера снять рубашку, и снова и снова Рэй Бут говорил:«Держите его… сейчас я его вздую… сосунок ударил меня… держите его…» В отличиеот всех предыдущих снов в своей жизни, Нику не нужно было читать по губам. Онслышал, как люди говорят. Сны были удивительно явственными. Они бледнели помере того, как боль в ноге подталкивала его к пробуждению. Когда он сновазасыпал, он оказывался на возвышении. Под ним простиралась земля, как рельефнаякарта. Вокруг была пустыня, и звезды над головой сверкали с сумасшедшейяркостью. Рядом с ним был человек… нет, не человек, а лишь оболочка человека.Словно его очертания были изъяты из ткани реальности, и перед Ником стоялнегатив человека, черная дыра в форме фигуры. И голос этой пустоты говорил:«Все вокруг будет твоим, если ты падешь на колени и поклонишься мне». Ник трясголовой и хотел отступить от обрыва, опасаясь, что пустота протянет руки истолкнет его вниз.

«Почему ты не говоришь? Почему ты только качаешь головой?»

Во сне Ник делал жест, который ему столько раз приходилосьделать наяву: прикладывал палец к губам и ладонь к горлу… а потом слышал свойсобственный абсолютно ясный и довольно красивый голос:

— Я не могу говорить. Я немой.

«Но ты можешь. Можешь, если захочешь».

Страх Ника моментально сменялся удивлением и ликованием, ион протягивал руку, чтобы прикоснуться к человеку. Но дотронувшись до егоплеча, рука леденела. Он отдергивал руку, замечая ледяные кристаллы накостяшках. И это приходило к нему. Он мог слышать. Голос темного человека,далекий крик вылетевшей на охоту ночной птицы, бесконечный стон ветра. Он вновьстановился немым — от удивления. У мира появлялось новое измерение, о которомон никогда не подозревал. Он начинал слышать звуки. Он различал любой из нихбез чужих пояснений. Они были красивыми. Красивыми звуками. Он пробежалпальцами вверх и вниз по своей рубашке и удивился быстрому шепоту ногтей,прикасавшихся к хлопку.

Потом темный человек поворачивался к нему, и Ником овладевалужас. Это создание, кем бы оно ни было, не совершало бесплатных чудес.

«…если ты падешь на колени и поклонишься мне».

И Ник закрывал лицо руками, потому что он страстно желал всето, что темный человек показал ему с возвышения: города, женщин, сокровища,власть. Но больше всего ему хотелось слышать завораживающий звук прикосновенияногтей к рубашке, тиканье часов в пустом доме после полуночи и загадочный шумдождя.

Но он произносил слово Нет, и тогда им снова овладевалледенящий холод, и его толкали, и он падал вниз головой, беззвучно крича,низвергаясь в туманные глубины, в запах…

«…кукурузы?»

Да, кукурузы. Это был другой его сон, и оба сна соединялисьв один, не образуя швов. Он был на кукурузном поле, на поле зеленой кукурузы.Пахло теплой землей, коровьим навозом и растущей зеленью. Он поднимался наноги, и начинал идти вдоль ряда и немедленно останавливался, понимая, что можетслышать мягкий шорох ветра в зеленых листьях, похожих на лезвия мечей… и что-тоеще.

Музыку?

Да, какую-то музыку. И во сне он думал: «Так вот что ониимели в виду». Она раздавалась прямо перед ним, и он шел навстречу, желаяузнать, откуда исходит последовательность этих прекрасных звуков — из того, чтоони называют «фортепьяно», или «трубой», или «виолончелью», или изкакого-нибудь другого инструмента.

Горячий запах лета в ноздрях, нависающий синий свод надголовой, прекрасные звуки. Никогда Ник не чувствовал себя счастливее, чем вэтом сне. По мере того, как он приближался к источнику звуков, к музыкеприсоединялся голос — старческий, слегка невнятно произносящий слова, словнопесня была жестковатым куском мяса. Словно под гипнозом, Ник шел ему навстречу.

Я пришел в этот сад в одиночку

И на розах сияла роса

И услышал слова, что полны торжества

Нам послали Его небеса

В этой дивной стране Он подходит ко мне

Говорит мне, что я его сын

И тот рай, что найду я в волшебном саду

Не знал… никогда… ни один.

Когда куплет кончался, Ник протискивался к началу ряда, итам, на небольшой лужайке, оказывалась хижина. Слева от нее стояла ржавая бочкадля мусора, а справа висела старая шина, служившая качелями. Шина былаподвешена к яблоне, искривленной, но покрытой зеленой листвой. Окна былираспахнуты, и летний ветерок раздувал оборванные белые занавески. Со всехсторон домик был окружен кукурузой, ряды которой тянулись, на сколько хваталоглаз. Только на север сквозь нее пролегала грязная дорога, уходившая к далекомугоризонту. И тогда Ник понимал, где он находится — округ Полк, штат Небраска, кзападу от Омахи и немного к северу от Оцеолы.

На крыльце сидела самая старая женщина Америки, негритянка спушистыми белыми волосами. Она была очень худа, на ней было домашнее платье иочки. Она выглядела такой тонкой, что, казалось, летний ветерок мог подхватитьее и унести в высокое синее небо. А инструмент, на котором она играет(возможно, именно он-то и удерживает ее на земле), называется «гитара». «Таквот как звучит гитара, неплохо», — думает Ник в своем сне. Он мог бы такпростоять до конца дня, наблюдая за старой женщиной посреди кукурузных полей ислушая. Ее лицо испещрено миллионами морщинок, словно подробная географическаякарта — по ее впалым щекам пролегают реки и каньоны, под подбородком идутгорные кряжи, глубоко запали пещеры глаз.

Она снова начинает петь, аккомпанируя себе на старой гитаре:

Иисус: придешь ли ты сюда?

Ооо, Иисус, придешь ли ты сюда?

Иисус, придешь ли ты сюда?