Рядом сидел третий мужчина, без руки, но почти такой же спокойный, как старец; грусть изгнания придавала его лицу поэтичное выражение… он был красивый, но остывший… Вы узнаете в нём дух Юлиуша.

Помимо них, весёлый ксендз маленького роста, сан которого под одеждой уже можно было угадать, почти весело улыбался, брал понюшки зелёного табаку из берёзовой табакерки и то и дело вращал её в руке. Шестнадцатилетний парень рядом с ним курил какой-то дрянной табак из омерзительный трубочки, занятый этой забавой больше, может, чем своим несчастьем.

Остальные приговорённые, меньше отличающиеся друг от друга, лежали вповалку на земле, лица некоторых были почти трупно-бледные и трупно-неживые… только замёрзшие и высохшие слёзы вырыли на них две красные борозды, которые остались, как ложе потока, хоть источник, который его оживлял, умер.

Чуть дальше один юноша воспользовался минутой, достал рваную книжку – трагедию Словацкого – и читал.

После минуты молчания первый ксендз с табакеркой прервал тишину, с улыбкой подавая соседу, курившему трубку, берёзовую коробочку.

– На, дорогой Генричек, возьми хоть раз понюшку, всё-таки она меньше смердит, чем твоё курево, а всё равно развлечение в том же роде, касающееся обоняния. Я даже желаю тебе избавиться от этой привычки, ведущей к курению картофельных листьев за добрую монету, обрезков старого сукна и разных разностей, продаваемых под видом табака. Заметь только, что по причине твоей трубки для всей нашей компании закрываются двери всех староверов.

– А у вас табак лучше? – ответил молодой человек. – Это такая же мерзкая и безжалостная привычка, как и моя. Я курю картофельные листья, ты используешь пепел и битое стекло, шило на мыло. Какое тебе дело, что моё курево смердит?

– И в рифму! Поглядите на него! – сказал ксендз, искренне смеясь.

– Да, в рифму… но ты безжалостен, благодетель… всё-таки этот дым какая-то отрада в беде… дымится под носом и за ним света не видать. А при этом есть ещё та выгода, что это отнимает аппетит, которого нельзя удовлетворить.

– Неженка! Ха! Тебе хочется тёплых паштетиков из кошачьего мяса! Ха! А заплесневелого хлеба с отрубями не хочешь?

– Если бы свежий, ароматный хлебушек с отрубями… и маслице на него…

– О! О! И маслице уже, и сардельки, может! О! О! А зачем маслице? – спросил ксендз. – А зачем деликатес?

И бедолаги начали смеяться… в их глазах стояли слёзы и Варшава, и прошлая жизнь, и счастливые дни.

– Я бы уж отказался от масла, – сказал студент, – если бы мне хоть сапоги так ужасно не обижали ноги… Неизвестно, на что мне Господь Бог дал такую маленькую ногу, а русские сапожники думают, что делают обувь для верблюда. Нога в сапоге ходит и летает с каждым движением и до крови мне её раздирают стены этой подвижной тюрьмы.

– Видишь, – прервал его ксендз, – вот что значит быть шляхтичем; если бы ты был простым плебеем, как я, у тебя не было бы таких маленьких ножек и тебе было бы так же удобно в большом русском сапоге, как мне, простому холопу.

– Ты знаешь, – ответил один голос, – что народное правительство упразднило шляхту.

– Если бы и маленькие шляхетские ноги одним взмахом оно также переделало каким-нибудь декретом! – рассмеялся князь.

– Вы только поглядите, – прервал студент, – а этот литератор читает!

– Так же как ты, голубчик, куришь трубку…

– Нет! Я самостоятельный, господа, я наполняю себя дымом, когда он должен наполнять себя духом… – воскликнул студент.

– А наши ангелы-хранители тем временем наполняют себя водкой! – сказал ксендз.

Затем подошёл к ним старец, спокойный и с лучезарным лицом.

– Почему вы не сядете? – спросил ксендз. – Хорошо хоть мгновение отдохнуть; сейчас нас, наверное, снова погонят; пусть бы ноги немного согнулись.

– Я не очень устал, – отвечал старик, – я постепенно приготовился к походу; мне теперь кажется, что, когда мы остановимся на месте, я уже буду скучать по этому путешествию вечного скитальца. Привычка – вторая натура, тело ко всему привыкает, ум тоже всем должен уметь пользоваться.

– Вы совершенно правы, – прибавил сидевший на траве юноша без руки, – одно из первых предписаний практики жизни – умело подстроиться ко всякому ярму какое на нас надевает необходимость; но есть границы этого человеческого послушания, тело должно подстроиться, дух – оставаться стойким.

– Как для минутной передышки при Красном Кабачке, – ответил старик, – возможно, мы начали слишком важный и обширный предмет, давайте спустимся немного в реальность. Как тебе, Юлиуш?

– Сносно, – отвечал калека, – а вам, дорогой Еремей?

– Мне почти отлично; это изгнание, пешее путешествие меня, действительно, омолодило.

– Почему я не могу сказать это о себе? – нетерпеливо отозвался юноша.

– Потому, пане Владислав, – сказал Еремей, обращаясь к нему, – что ты сам этого не хочешь… Ты возмущаешься, как смертное и нетерпеливое создание, a patiens quia aeternus пример наш должен учить нас терпению. Ты бы хотел, чтобы справедливость приходила по зову в соответствии с твоими желаниями, с твоей формулой, сразу, а Господь Бог мудрее нас, ведёт её неизменным порядком согласно своему закону. Его воле, а скорее этому Его закону необходимо подчиниться.

– Старые сказки! – прервал Владислав. – Вижу, чувствую, а не понимаю хода людских вещей и даже временной победы зла; поэтому проклинаю мир и людей…

– Однако ты согласишься, – сказал Еремей, – что безопасней и разумней подчиниться нерушимому закону, который правит миром, чем его бессильно проклинать… или желать напрасно переделать.

– Как же это такое святое, такое великое, такое чистое дело, как наше, могло упасть! Это ведёт к атеизму! – крикнул раздражённый юноша.

– Нет, – сказал Еремей, – это ведёт к признанию нашей глупости, к признанию неподходящих средств, используемых в хороших целях, но по-детски… Впрочем, ты ошибаешься в предположении. Что доказывает, что дело проиграно? Дело живёт и может победить, когда считают его погребённым… то, что мы упали, ничего не доказывает; то, что мы за него страдаем, не убеждает, что они победили… Дороги, которыми Провидение ведёт к своим целям, неисповедимы…

– А эта глупая и подлая Европа! – прервал Владислав. – Так святотатственно нас покинуть! Так отказываться от общего дела по причине эгоизма!

– Похоже, всё это было необходимо и обязательно нужно для самого дела, которое должно пройти и через огонь почтенного энтузиазма, и через лёд равнодушия и усталости, и через кровь и борьбу, чтобы ясным, великим, неоспоримым встало перед миром.

Владислав пожал плечами.

– Я понимаю это только таким образом, что вынуждают нас перевернуть мир вверх ногами, к общей революции, к…

– Времена вооружённых и жестоких революций, дорогой пане Владислав, – сказал спокойный Еремей, – безвозвратно прошли. Революции доказали свою бесполезность, человечество другими