ее выбора были какие-то ужасные последствия. Цюсянь научилась кройке и шитью, жили они с мужем небедно, только характерами немного не сошлись. Вот и все.

Одним пасмурным днем Цюсянь катила на велосипеде от очередной клиентки. На душе было тоскливо, домой ехать не хотелось, и она решила завернуть в гости к старшему котловому дядюшке. Дорогой увидела, как знакомый с виду деревенский лупцует пащенка, – сердце екнуло, Цюсянь не поверила своим глазам: голова наполовину седая, лоб изрезан морщинами, одна штанина короче другой, но перед ней был мацяоский Фуча. Не кивни он ей робко, решила бы, что обозналась.

– Братец Фуча… – она не помнила, когда в последний раз произносила его имя.

– Цюсянь… – Фуча горько улыбался. – Посмотри на этого паршивца, дождь начинается, а он артачится.

– Кэкэ, хочешь, я тебя на велосипеде прокачу? – спросила Цюсянь.

Глаза у Кэкэ загорелись.

– Нет, скажи дядюле, что не хочешь. Не будем ее задерживать.

– Да какое там, мне все равно через Мацяо ехать.

Мальчик посмотрел на отца, перевел взгляд на Цюсянь, подбежал и ловко запрыгнул на раму, будто проделывал это каждый день.

Наверное, Фуча не хотелось стаскивать пащенка силой, и он затопал ногами:

– А ну, слезай! Слезай, не то получишь!

– Кэкэ, скажи папе – мне все равно по пути.

– Пап, ей по пути.

– Спроси у папы, он с нами поедет?

– Пап, ты поедешь?

– Я… Я не умею…

– Пусть сзади садится.

– Пап, садись сзади.

– Нет-нет! Езжайте…

С противоположного склона уже доносился стук капель, Цюсянь сунула свой зонтик Фуча и покатила вперед. Радуясь летящему в лицо ветру, мальчишка то гикал, будто всадник на коне, то фыркал и гудел, словно мчащийся автомобиль, а если дорогой им встречались другие дети, Кэкэ громко сигналил.

– Кэкэ, папа с мамой… хорошо живут?

– Хорошо. Вжуууух!

– Ругаются?

– Не-а.

– Правда?

– Мама говорит, у отца характер покладистый. С ним ругаться неинтересно.

– Никогда не ругаются?

– Нет.

– Не верю.

– Правда…

– Повезло твоей маме, – разочарованно сказала Цюсянь.

Помолчав, она снова спросила:

– А ты маму… любишь?

– Люблю.

– За что любишь?

– Она мне пампушки печет.

– А еще за что?

– А еще… Мама на Фуча орет, когда он хочет меня за уроки отлупить. – Обидевшись на отца, Кэкэ называл его по имени.

– Мама игрушки тебе покупает?

– Нет.

– А в город возит на поезд смотреть?

– Нет.

– А на велосипеде она умеет кататься?

– Нет…

– Вот жалко-то? – торжествующе спросила Цюсянь.

– Не жалко. Не надо ей на велосипеде кататься.

– Почему?

– Упадет еще. Вот мама Гуйсян ехала на велосипеде, так трактор ее чуть насмерть не задавил.

– Ишь ты какой, и не боишься, что дядюля тоже с велосипеда упадет?

– Чепуха.

«Чепуха» означало «ничего страшного».

– Почему чепуха? – напряженно спросила Цюсянь.

– Ты же не моя мама. Бип-бип-биииип! – Кэкэ вовсю сигналил, радуясь новому спуску.

Цюсянь осеклась и вдруг почувствовала, как в глазах закипают слезы. Стиснув зубы, она покатила дальше. Благо, уже накрапывал осенний дождь.

△ Вопроша́тель

△ 问书

Когда я снова встретился с Фуча, волосы его были растрепаны, одна штанина по-прежнему короче другой – потирая руки, он приглашал меня к себе домой и не желал слушать никаких отговорок. Времени у меня почти не осталось, но Фуча был непреклонен, он стоял надо мной в молчаливом ожидании, и я не нашел иного выхода, кроме как подчиниться. Скоро я понял, что он хотел показать мне свою книгу: стопку густо исписанных иероглифами страниц из гроссбухов, обернутую в пластиковый пакет для удобрений, кое-где между страниц попадались сухие травинки. Чернила были плохие, иероглифы выцвели и местами почти не читались. Я с удивлением обнаружил, что книга Фуча – самое смелое исследование, которое мне доводилось видеть в жизни.

Он считал, что число π выбрано неверно, и опровергал известную теорему об отношении длины окружности к ее диаметру.

В математике я профан, поэтому никаких соображений по поводу книги Фуча высказать не сумел, но его революционная теория внушала мне большие сомнения.

Он слабо улыбнулся, размял пальцами табак и набил бамбуковую трубку. Сказал: в чужом ремесле, что в темном лесу, тебе такую книгу трудно понять. А наверху кого-нибудь знаешь?

– Кого?

– Кто за математику отвечает.

– Нет, – поспешно ответил я.

В глазах Фуча мелькнуло разочарование, но он все равно улыбнулся:

– Ничего, я еще поищу.

Вернувшись в город, я получил от него письмо – теперь Фуча бросил рассуждать о числе π и взялся за языкознание. Например, он считал, что иероглифы «射» стрелять и «矮» низкий когда-то были перепутаны местами. Иероглиф «射» стрелять имеет в своем составе графемы «тело» и «вершок» – что это, как не идеограмма, обозначающая низкого человека? А в иероглифе «矮» низкий слева пишется графема «стрела» – значит, когда-то он имел значение «стрелять». Фуча изложил свои соображения в письмах Госсовету и Комитету по реформе китайской письменности, а меня просил найти знакомых, чтобы передать эти письма по назначению: «тем, кто отвечает за язык».

В другом письме он говорил, что в старину мацяосцы всех учеников и студентов называли «вопрошателями», и его собственный отец говорил так же. Если ничего не спрашивать, ничему и не научишься. А сейчас это слово забыто, поэтому в школах так много времени тратится на зубрежку и пустое заучивание. Он предлагал вернуть в школы старинное слово «вопрошатель» и уверял, что эта мера пойдет на пользу модернизации государства.

△ Чёрный ба́рич

△ 黑相公

Как-то ночью по деревне прокатилась волна громких криков: «Хэ!.. Хэ!.. Хэ!..» Следом залаяли собаки – что-то явно случилось. Я слез с кровати и выглянул на улицу – в бледном свете луны пронзительный голос Ваньюя звучал особенно зловеще. Оказалось, в деревню забрел лесной кабан, мужчины гнали его тесаками и дубинками, и кабан убежал, оставив на тропе только полосу крови и пару клочков шерсти. Жалея, что упустили такую добычу, мужчины еще немного похэкали в сторону укрытого темнотой хребта.

В тот час все ворота в деревне были распахнуты настежь, и все мужчины выскочили на улицу с оружием – даже хилый безбородый Ваньюй бежал с тесаком за остальными, оглядываясь по сторонам. Фуча задыхаясь объяснил, что здесь нет ничего удивительного. Если в деревню забрел дикий зверь – черный барич или еще кто – стоит только крикнуть, и все мужчины разом выбегут на улицу. Запри ворота в такой час, и вовек не отмоешься от позора.

Диких кабанов они называли черными баричами.

Покричали немного, послушали горное эхо, прикинули, что сегодня ничего нам не светит, и огорченно разошлись. Подходя к дому, краем глаза