и с его подачи в игре стали звучать слова: «Три секунды!» Когда я вернулся в Мацяо много лет спустя, там появился частный культурный центр и площадка для стритбола, парни на ней с криками стучали мячом, лица были мне незнакомы. Единственное, что показалось знакомым, от чего сердце на мгновение сжалось, были крики: «Три секунды!»

Эти ребята даже не слышали о «перевоспитании городской молодежи». Они ничего не знали и не хотели знать о людях, которых когда-то привезли в их деревню, об инородцах, проживших здесь короткие несколько лет. Я прогулялся по деревне. С того времени в Мацяо все переменилось, даже царапины на стенах были новые. Старых друзей, чьи лица еще хранились у меня в памяти, было нигде не найти, они один за другим умерли, кто в прошлом году, кто в позапрошлом, кто еще раньше. И Мацяо в моей памяти уходила под воду вслед за ними – еще немного, и ничего не останется.

Я прожил здесь шесть лет. Шесть лет, развеянных ветром, единственное наследие которых – возгласы «Три секунды!», пусть их значение и стало другим. Как я понял, наблюдая за игрой, теперь криком «три секунды» игроки отмечали не только длительное нахождение в штрафной зоне, но вообще любое нарушение правил – грубый физический контакт, пробежку и другие. «Три секунды» стало синонимом слова «фол». Моу Цзишэн такого и представить себе не мог.

△ Нефри́товый вило́к

△ 莴玮

Зимой в коммуне все время шла стройка: то строили склад для зерна, то среднюю школу, и начальство постоянно спускало указание собрать по пять обожженных кирпичей с каждого члена коммуны. У мацяосцев не было денег покупать новые кирпичи, приходилось раскапывать могилы на хребте и добывать кирпичи оттуда. Конечно же, речь шла только о заброшенных могилах.

В горах люди строят себе дома из дерева, сырца и соломы, зато к возведению могил подходят со всей серьезностью, тратят на них столько кирпича, будто надеются, что могила простоит целую вечность. Старые заброшенные могилы на хребте давно сравнялись с землей, поросли густым кустарником и сорной травой, и если не знать, где находится могила, отыскать ее почти невозможно. Мы вырубали заросли секачами, осторожно снимали грунт мотыгами, и из-под земли по одному проступали зеленоватые кирпичи могильного свода. В это время боязливые городские девушки обычно убегали и прятались где-нибудь подальше. А мужчины и парни состязались в храбрости, наперегонки вгоняли зубья мотыг в щели между кирпичами, потом медленно расшатывали кладку и рывком доставали оттуда первый кирпич.

Хорошо сохранившаяся могила напоминала плотно закрытый котел: при вскрытии оттуда вырывались клубы белого пара, волна за волной они поднимались из пролома, окрашенные терпким запахом разложения, от которого у меня невольно скручивало желудок. Когда белый пар наконец рассеивался, мы осторожно подходили к краю могилы и заглядывали в темноту. В колеблющемся луче света можно было увидеть скелет, некогда называвшийся человеком, большие пустые глазницы или широкие кости таза. Еще было видно комья осыпавшейся земли и кучи древесной трухи. Обыкновенно мы не надеялись найти в могиле ничего ценнее кирпичей: откопать бронзовый или глиняный черепок считалось большой удачей. К тому же многие скелеты в могилах, которые мы разоряли, лежали лицом вниз – местные объяснили, что такие покойники умерли не своей смертью: или молния в них ударила, или пулей убило, или сами повесились. Родные надеялись, что несчастные унесут злую судьбу с собой в могилу и всеми силами старались помешать им вернуться на белый свет. Уложить такого покойника на землю лицом вниз было необходимой мерой профилактики его перерождения.

У людей при жизни разная судьба, и после смерти с ними обходятся по-разному.

Однажды мы раскопали женскую могилу – плоть покойницы давно истлела, но кости сохранились, и волосы тоже – черные и блестящие, как у живой, они доходили ей до самого пояса. И передние зубы выдавались изо рта цуня на три, а то и больше. От страха мы бросились врассыпную. В конце концов, чтобы предотвратить бесовские проделки на хребте, комитет продбригады за два цзиня свинины и цзинь вина нанял несуеверного Черного Барича, и он поджег злополучную могилу, предварительно залив ее соляркой. Спустя много лет я узнал от одного ученого, что в увиденной нами картине нет ничего уникального. На самом деле смерть – длительный процесс, а волосы и зубы, в отличие от остальных частей тела, при определенных условиях могут расти некоторое время даже после смерти. В зарубежной медицине уже есть исследования, посвященные описанному выше явлению.

Штабель могильных кирпичей, которые мы таскали с хребта, становился все выше. Само собой, кости так и лежали брошенными в разоренных могилах. Говорили, той зимой в горах случилось целое нашествие коршунов, они слетелись на запах мертвечины и кружили по небу, высматривая добычу. Еще говорили, что по ночам с хребта доносятся крики и плач: это бездомные духи блуждают по горам, пытаясь согреться и проклиная грабителей.

И все равно мы каждый день поднимались в горы, чтобы сделать свое подлое дело.

Чжаоцин не отличался особой храбростью, но могилы шел грабить в первых рядах. Как я узнал позже, он так спешил раскопать очередную могилу, потому что надеялся отыскать там особую драгоценность: формой она напоминала капустный вилок, размеров бывала самых разных, цвета – красного, с ярким сиянием. Драгоценность росла у покойника во рту, говорили, это застывшее дыхание, которое за долгие годы в закрытой могиле свивается в невероятной красоты самоцвет. Деревенские называли такие самоцветы нефритовыми вилками и говорили, что сильнее снадобья на свете нет, якобы нефритовый вилок укрепляет жизненные силы, регулирует движение ци, помогает от малокровия, питает инь и восполняет ян, изгоняет простуду, предотвращает выкидыши и продлевает жизнь. В трактате «Премудрое древнее слово»[122] говорится: «Золото бесценно, но с сумбулом ему не сравниться», и под сумбулом здесь подразумевается не что иное, как нефритовый вилок. Еще говорили, будто нефритовый вилок бывает не у каждого покойника, только у богатых и знатных, кто баловал себя изысканными яствами, кто одевался в шелка и спал под теплым одеялом, у кого при жизни тело было холеным, словно яшма, у того через сто лет на языке совьется нефритовый вилок.

Однажды Чжаоцин тяжело вздохнул, копая землю.

– Пустое, пустое. И на кой черт такая жизнь? – он покачал головой. – Моему рту нефритового вилка никогда не свить.

Все поняли, к чему клонит Чжаоцин, и тоже поскучнели. Сами посудите, если каждый день жевать бататовую соломку, прошлогоднюю кукурузу да черные сушеные овощи,