я заметил черный силуэт, притаившийся под нашими окнами, и едва не подскочил от испуга. Я позвал остальных городских, силуэт все это время лежал неподвижно. Набравшись духу, я сделал шаг вперед, но он не шелохнулся. Наконец я толкнул его ногой и обнаружил, что это никакой не кабан, а шуршащая охапка хвороста.

Спина у меня взмокла от холодного пота.

▲ Чёрный ба́рич (продолжение)

▲ 黑相公（续）

В мацяоском наречии «гнать мясо» значит обложить зверя; «смастерить туфельку» – поставить капкан; «угостить» – подложить отраву; «приготовить паланкин» – выкопать ловушку; «свистеть до неба» – стрелять из обреза или самопала. Опасаясь, что звери тоже понимают человеческий язык, мацяосцы даже дома говорят шифрами, не позволяя будущей добыче выведать их планы.

Особенно важно для охотника зашифровать стороны света, поэтому мацяоский север находится на юге, а запад – на востоке. И наоборот. Устраивая облаву на черного барича, охотники бьют в гонги, громко кричат, поднимают настоящий переполох, а чтобы черный барич не понял, где находится западня, где его поджидает охотник с ружьем, нужно заранее условиться о шифре, тогда зверь запутается и пойдет прямо на дуло.

Моу Цзишэн знал о мацяоских шифрах, но не придавал им должного значения и в самый важный момент мог все перепутать. Он был на год старше меня, учился во втором классе первой ступени[121], и перевоспитываться в деревню нас отправили вместе. Однажды мы всей компанией спустились к реке Ло купить рисовую рассаду, а когда собрались в обратный путь, Моу Цзишэн заявил, что ему сегодня еще туфли стирать, припустил вперед и скоро скрылся из виду. Мы возмущенно переговаривались: что он выдумывает, какие туфли? Просто наш силач испугался, что дорогой кто-нибудь устанет, и ему придется помогать. Ладно, не хочешь тащить чужую рассаду – не надо, но зачем удирать, будто воришка? Сам же быстрее устанешь!

Большой Моу действительно никогда не был замечен за стиркой своих туфель: когда стельки делались скользкими от грязи, он привязывал туфли к поясу от штанов, выбирал место, где течение посильнее, и опускал пояс в ручей, а дня через три доставал, сушил туфли на солнце и носил дальше. Свой метод он называл «автоматический стиркой». Надо ли говорить, что такая стирка давала весьма скромные результаты, и туфли Большого Моу редкостно воняли. Стоило ему разуться, и окружающие шарахались в стороны, пытаясь спастись от зловония.

Мы не ошиблись: до стирки туфель у него в тот день так и не дошло. Мало того, когда мы пришли домой, его коромысла с рассадой нигде не было – то есть он еще не возвращался. Солнце клонилось к закату, последние отстающие давно вернулись деревню, мы успели засадить рассадой несколько полей, но Моу Цзишэна все не было. Только когда стемнело, мы наконец услышали с улицы тяжелые шаги и хрип, как из кузнечных мехов, и с облегчением выдохнули. Моу Цзишэн был весь в грязи, от гор рассады в его корзинах почти ничего не осталось, и полупустые корзины били ему по ногам, мешали идти. Он бранился: «Матушки, вот песья дыра! Песий народ! Ни одному слову нельзя верить, завели меня черт знает куда – весь хребет обошел, едва в капкан не угодил. Мать-перемать, вязи вас туда и обратно!..»

Мы не понимали, на кого он так ополчился.

На вопросы, что случилось и где его целый день носило, Моу Цзишэн не отвечал – злой как черт, ушел в другую комнату греметь и швыряться вещами. Мы потратили целый час, чтобы выяснить: оказывается, он забыл про местный обычай менять стороны света местами, да еще не очень хорошо понимал мацяоский выговор, и пока ему не приходилось спрашивать дорогу, все было хорошо, но стоило спросить, и бедняга заплутал: сначала он с тяжелым коромыслом на плечах дошел до Шуанлун-гуна, что к востоку от Мацяо, потом до Лунцзятани на юге, потом еще покружил по хребту, пока перед самой темнотой кто-то из встречных не напомнил ему о местных шифрах. Большой Моу едва не лопался от злости.

Мы расхохотались.

Деревенских это происшествие развеселило еще больше. Дядюшка Ло говорил: «Если этот здоровяк людской речи не понимает, чем он лучше черного барича?»

Дичи на хребте становилось все меньше, словосочетание «черный барич» к тому времени почти исчезло из речи, и кто бы мог подумать, что по милости Моу Цзишэна оно снова вернется в строй – правда, теперь уже с новым значением. В поле Моу Цзишэн выходил без шляпы доули, раздевшись по пояс, подставлял богатырскую спину палящему солнцу, и кожа его отливала черным, а когда он бежал, по телу словно прокатывалась черная волна. И потому кличка «Черный Барич» вполне подходила его внешности.

Он был настоящий богатырь, любил подраться забавы ради и не упускал случая помериться силами с местным «песьим племенем». Если кто-то из «песьего племени» нес на коромысле две корзины с зерном, Моу Цзишэн цеплял на свое коромысло сразу четыре корзины, коромысло под их тяжестью гнулось и трещало, все вокруг разевали рты от изумления, и тогда он наконец самодовольно снимал ношу с плеч, стараясь не показать сбившегося дыхания. Когда «песье племя» одевалось в ватные куртки, он продолжал разгуливать в шортах, даже если в горах лежал снег. Глядя на его посиневшие от холода губы, мацяосцы восхищенно цокали языками, зазывали его в дом погреться, и он всегда давал себя уговорить. Большой Моу любил играть в баскетбол и даже в самые знойные дни не оставлял тренировок, бегал в одиночестве под жарким солнцем, стучал по гумну мячом, делал броски – баскетбольной корзины в Мацяо не было, но он и без корзины мог загонять себя до седьмого пота. Жара стояла такая, что молчали даже цикады, лягушки и куры, и только стук его мяча разносился по деревне, внушая местным благоговейный трепет.

– Меня до тринадцати лет грудным молоком кормили. Мама все время была в разъездах, зато кормилица каждый день сцеживалась, чтобы я выпил, – он часто рассказывал эту историю, объясняя, откуда в нем столько здоровья, а заодно намекая, что происходит из семьи партийных работников.

Грудное молоко – штука хорошая. Деревенские верили такому объяснению.

Очень скоро Чжунци стал проявлять к Моу Цзишэну неподдельный интерес. С наступлением зимы Чжунци доставал свою ручную жаровню и на досуге бродил с ней по деревне. Жаровня была такой маленькой, что в нее помещалось всего три уголька, и грела, только если усесться на нее сверху или прижать к груди. Чжунци не давал другим деревенским пользоваться своей жаровней: даже если девушки