Она снова нажала и отпустила. Машина, которая всегдарадостно хрюкала при появлении хозяйки, на ее усилия никак не отреагировала.

Что за дела? У Алины была надежная, дорогая сигнализация,никогда не ломавшаяся. Иногда она чудила, как сегодня, но по-настоящему никогдане доставляла ей никаких хлопот.

Оглянувшись на дверь офиса — дверь была в двух шагах, и потротуару шли люди, — Алина соскочила со своего асфальтового островка, решивпроверить двери. Бдительность бдительностью, но вряд ли кто-то станетпокушаться на нее средь бела дня на Рождественском бульваре, и жаль будет, есликакой-нибудь идиот решит угнать ее машину.

Двери с правой стороны были заперты, и она, обогнув капот,перебежала на другую сторону, чувствуя, как стремительно намокают ноги встильных лакированных туфлях.

Алина дернула заднюю дверь, которая неожиданно легкоподдалась, и от неожиданности стала валиться на спину, в грязный сугроб.

В углу мелькнула коричневая тень, человек протянул руку, какбудто поддерживая ее, и она почувствовала, как что-то ужалило ее кожу чутьпониже локтя, и больше ничего не видела и не слышала.

* * *

У Сурковой никто не подходил к телефону, и капитан с трудомсообразил, что вечером его предупреждали, что сегодня ее повезут в больницу накакие-то процедуры. Электрофорез, вот как они назывались.

Что за дикое, отвратительное слово.

Никоненко посидел, задумчиво постукивая себя по лбу желтойтелефонной трубкой.

Нужно дождаться Суркову и выяснить у нее, кого она видела вресторане. Если все совпадает, значит, Никоненко правильно сложил два и два и витоге получил пять. Или одиннадцать.

Это если совпадает, а если не совпадает?

Он был абсолютно уверен, что совпадает.

Еще подумав, он нажал на пластмассовые телефонные уши инабрал следующий номер.

— Была Суркова, — сказал ему в ухо знакомый врач, — толькочто ушла, может, минуту назад или две. А что? Вы ее потеряли?

— Не знаете, она сразу домой поедет?

— На работу ей еще рано, — язвительно сказал врач, —только-только швы сняли. Тань, ты не знаешь, куда Светка Суркову повезла,домой? — крикнул он в сторону.

— Домой, — подтвердил он Никоненко. Значит, она вернетсяминут через двадцать. Через тридцать” если на проспекте Мира пробка.

Ни через двадцать, ни через тридцать минут, ни через сорокминут Мария Суркова в свою квартиру не вернулась.

Он долго звонил, от нетерпения перекладывая трубку из руки вруку. Длинные равнодушные гудки сверлили ему череп.

Что за черт!..

Он снова стукнул по пластмассовым ушам и перезвонил наработу Алине.

— Вы знаете, — сказали ему там с задумчивым неторопливымудивлением, — она ушла машину проверить и пока не вернулась. Мы и самиудивляемся, куда это она…

Ладонь взмокла, и шее стало тесно в вороте водолазки.Адреналин выплеснулся из засады и занял все возможное место — в голове, вспине, в ушах.

Значит, все правильно. Значит, капитан не ошибся. Значит,все-таки сложил два и два и получил свои пять. Или одиннадцать.

Он застрелит ее, хладнокровный, расчетливый и умный. Онсовершенно уверен, что пока опережает капитана на шаг, и, если сейчас у неговсе получится, капитан никогда ничего и никому не докажет.

Он ее застрелит, мать его!..

Он прикончит их обеих.

* * *

Маруся не дошла до потаповской “Волги” шагов двадцать, когдаее провожатую кто-то окликнул с крыльца больницы.

— Я сейчас, — сказала Света, — вы тут посидите пока налавочке. Сегодня обещали зарплату дать, так, может, начали уже?..

— Беги, конечно, — сказала Маруся весело, — зарплата — делосвятое.

На солнце было совсем тепло, и лавочка приятно грела спинучерез пальто. Вот и весна пришла. Маруся очень любила весну, больше всего насвете, даже больше Нового года. Ей казалась, что именно весной у нее начнетсянебывалая, потрясающая, настоящая жизнь, и окажется, что все предыдущее былопросто подготовкой, репетицией, ожиданием.

В этой новой весенней жизни непременно будет большая любовь— и непременно до гроба, — добрая собака колли, дом за городом, где с южнойстороны быстрее всего тает снег и пролезает иглами молодая зеленая трава. Ещебудут деревянные качели, девочка по имени Катя, уютный плед и редкий вечервдвоем перед телевизором, когда можно забыть о делах и детях, зажечь пошлыебелые свечи, достать из морозильника припасенную бутылку дурацкого полусладкогошампанского, которое и шампанским-то назвать нельзя, но какое это имеетзначение! Еще будет отпуск на теплом море, розовые детские пятки в беломгорячем песке, смешная панама, загорелая мордаха Федора, доска для серфинга унего под мышкой, прохладный холл мавританского отеля, взблеск орнамента набелой стене и загорелый мужчина, радостно улыбающийся безупречной улыбкой.

Маруся открыла глаза, поняв, что у мужчины лицо МитиПотапова.

Она открыла глаза и оглянулась через плечо. Светы на крыльцене было, зато по дорожке прямо к ней шел человек в белом халате, надетом поверхкакого-то коричневого балахона.

Она отвела глаза и вдруг посмотрела снова. И узнала его,несмотря на весь маскарад.

Водитель выделенной Потаповым “Волги” был далеко и, скореевсего, по своему обыкновению спал, а человек, подходивший к ней все ближе, былв халате. Ничего подозрительного.

Он весело улыбался, показывая зубы, и в глазах его Марусявидела свою собственную смерть.

Все. Больше ничего не будет. Ни весны, ни Федора, ничего.Никогда. Прямо здесь, на деревянной лавочке в больничном сквере через секундукончится ее жизнь.

На счет раз.

Маруся поползла по лавочке, перехватывая руками, стремясьотползти как можно дальше.

Зачем?

— Привет, — сказал человек, подойдя к ней вплотную, — тольконе вздумай орать, потому что мне придется пристрелить тебя прямо здесь, а этонекрасиво. — Он говорил и улыбался. — Дай мне руку, Манечка. Любую.

Она смотрела на него расширенными зрачками и все перебираларуками по теплой деревянной спинке скамейки.

Сегодня первый по-настоящему теплый день.

— Ну, — сказал он тихо и перестал улыбаться. — Что еще зафокусы?

Резкий укол, как ожог, и — темнота. Оказывается, не быть —это так просто.

* * *