Летом, как никогда, Ангара, наряженная невестой перед свадьбой, полной мерой являет свою первозданную красоту. Смотри часами и не насмотришься на сверкающую под солнцем голубым огнём бесконечную ленту, и не поймёшь, чего в ней больше – чистой святой воды или безоблачного божественно чудного неба. Таинственно притягательно её ночное свечение, когда с поднебесной высоты попадали и купаются звёзды. Они то прячутся, то снова, соблазняя поймать ладонями, всплывают. Лови на счастье, Кирсантий!

Но и летом, напоенная долгими дождями и полноводными горными притоками, Ангара становится своя не своей. Не щадит она тогда, топя и снося, прибрежные селения, страшит людей подтопленными крутосклонными берегами. Помнит Кирсан небывалое летнее наводнение спустя несколько лет после возведения плотины. Вода поднялась выше её гребня и, казалось, что она, выдержавшая несколько ледовых атак во время рекостава, страшнее которых теперь не будет, рухнет, а с нею и мельница. Но рукотворная подводная скала выстояла, только правый, примыкавший к острову её конец на песчаном грунте снова подмыло, и в проран опять неудержимо устремился бурный водяной поток.

– Эка силища! Прорва!.. – изрёк тогда кто-то из мужиков-помольщиков, понаблюдавших за водопадом.

Напора воды для работы мельницы хватало, и проран распорядился нэпман оставить – для того, чтобы видеть, с какой силой померялись приангарские сибиряки.

Проран остался. И пошло от него гулять по всему краю название мельницы – Прорва.

Глава XIX. Провокационная листовка

И потекла вспять река народного протеста. Мужики, являясь с помолом и просто взглянуть на нэпмановское чудо, всякий раз пускались в догадки, чем кончится эта окаянная продразвёрстка. Нету людям житья спокойного. Денно и нощно рыщут по сёлам, как волки по безжизненной тайге, нахальные продотрядовцы. Им нету дела, что осталось или не осталось у мужика в амбаре – раз появился с мандатом конфисковать всё, что ни попадёт на глаза, держась правой рукой за кобуру с наганом, приказывает отдать. Не отдашь – пеняй на себя. Пойдёшь под крутой революционный суд, а то и без всякого суда, смотря по тому, какой был разговор, получишь в лоб пулю. Но и мужик, это с виду вроде бы он смирен, покладист, любит даже посмеяться и сам над собой – да всё до поры до времени, рассердишь – он даст тебе понять, кто есть кто…

В тот летний день накануне праздника Святой Троицы на берегу возле плотины сошлись пятеро мужиков, приехавших с соседних заимок. Знакомые уже читателю Глеб Тряпкин из Тыргура и Егор Тяпкин из Гречохона сидят на чурках рядом и, как давние друзья, участвовавшие в сооружении мельницы, слушая её однообразный рабочий шум, переглядываясь, улыбаются. Они довольны, что мельница вот уже год работает без останова, и всем своим видом хотят показать другим сидящим с ними мужичкам – Гавриле Бирюкову с Харинской заимки, Петру Рябцеву из Тымырея и Роману Копытову из Кутанки, – чтобы оценили их заслуги. Однако разговор начался о другом. Ловкий привлечь внимание собеседников Гаврила Бирюков вынул из кармана поношенной триковой куртки вчетверо сложенный лист плотной бумаги.

– Слушайте! – развернув бумагу, сказал Гаврила. – Письмо от главного губернского управления.

– Ого!

– Прямо оттуда? На Харинскую заимку? – слышит Гаврила сомнительные голоса.

– Говорю, как написано… Слушайте! «Воззванием» называется…

– Слыхано ли, штоб когда большой губернский чиновник слал по заимкам депеши? – возразил опять Глеб Тряпкин. – Не врёшь, Гаврила? А то, слышно, на вашей Харинской заимке живут сплошь и рядом шутники-затейники. Это ваш такой человек по имени Пантелей Чирков? Огород у него ветром горожен… Все грядки однажды, на горе хозяйки, изрыл соседский боров. Хозяйка на Пантелея с горячим ухватом, а он, защищаясь, кричит лихоматом: «Кабана проклятого скарауль да побей. Это он наповадился бродить из тайги за едой готовой…» А тайга от Харинской за сотни вёрст.

Досадил смешным укором Глеб прикованному к бумаге простодушному Гавриле.

– Слушайте! Дело всех, у кого отняли, касаемо… Так вот… написано. Читаю, как есть: «Граждане подкаменских деревень и заимок! К вам, хозяевам плодородной приангарской земли и завидных подворий, обращаюсь я, главный управитель Прибайкальской губернии Говоркин со словом покаяния за грехи подвластных мне мелких и крупных чиновников. Это они, дабы показать во всём власть свою и глупое усердие, учинили над честным народом жестокую расправу за их богопослушную жись…»

От натужного чтения лицо Гаврилы покрылось росинками пота, и, прервав, он посмотрел на товарищей. Те сидят онемело с полуоткрытыми ртами и в свою очередь с удивлением взирают на Гаврилу. Вскочил Глеб и зло крикнул:

– Врёт Говоркин, как сивый мерин! Грабили по его указке, а тепери виноватых ищет!

Другие мужики согласно кивнули головами. Гаврила, переведя дыхание (явно было, что работа не по его плечу!), продолжал читать:

«Ноне устанавливаю ограбленное добро возвернуть хозяевам, то есть тем, кто наживал его трудом и потом… Но впредь утверждаю бесчинства ни под каким предлогом не учинять, а к учинившим таковое будут приняты строжайшие меры наказания…»

– Вот и всё! – радый, что осилил, сказал Гаврила.

– А подпись и дата имеются? – спросил Глеб.

– Всё честь по чести…

– Знать, бумага настоящая?

– У меня, Глеб, сумления нету-ка.

– У тебя, може, и нету, а у меня родилось.

– Ты не баба, штоб родить…

Егор, Пётр и Роман порознь, один за другим, каждый согласно привычке, хохотнули и, оборвав смешок, виновато приумолкли, ожидая, чем закончится спор.

– Про баб тут Гаврила сказал не к месту… Не нашёл, што серьёзно. А у меня это сумленье-то коренное. Послушай, ежели не веришь. Скажи-ка, каким это таким манером бумага из губернского города попала на Харинскую заимку. Уж не почтовой ли тройкой? Её там сроду никто не видел…

– Сорока на хвосте принесла, – тихо, про себя сказал кто-то – Егор, Пётр или Роман. – Прилетела и сбросила письмо в ограду… – опять украдчивый безобидный смешок.

Но время – делу, потехе – час. Обнаруженное Гаврилой в притворе калитки и взятое с собою в поездку на мельницу на всякий случай письмо навлекло глубокие раздумья. К тому же выяснилось – подобные письма, вызвав среди ограбленного и одаренного награбленным люда не шутейный переполох, появились во многих приангарских селениях.

…Между тем, густо дымя самокрутками и поясняя, у кого какой прижился на огороде и даёт отменный урожай табак, мужики вели неспешный разговор. Всё время сидевший молчаливо сосредоточенным Ромаха Копытов из подтаёжной Кутанки насторожил товарищей, сказав, что оглашённое Гаврилой воззвание – провокационная листовка местных противников новой власти. Станет тебе каяться большой губернский чиновник во грехе! Это кто-то из своих приангарских придумал, чтобы взбудоражить людей. Много ли надо огня, когда сложены смоловые поленья, чтобы разгорелся большой костёр? И