того, бросив ему напоследок, что он «не аделантадо, а кастрированный мавр». Этот зверский поступок был равносилен государственной измене и заслуживал самых суровых «гражданских и военных кар, вплоть до смертной казни»[989].

В итоге альмагристы в Перу знали, что мнение при дворе начинает обращаться против Писарро, и были полны решимости использовать эту новую ситуацию в своих интересах. После того как Писарро лишил их политических должностей, они оказались в том же положении, что и большинство недавно прибывших. Последние могли хотя бы объяснить свою относительную бедность тем, что слишком поздно спохватились. Но это никоим образом не относилось к альмагристам, которые чувствовали горькое разочарование и искренне считали, что их лишили законных прав на плоды завоевания. Однако, пока у власти оставался Франсиско Писарро, у них почти не было надежды на перемены к лучшему. Казалось, маркиз гордился тем, что не делал для них абсолютно ничего. «Эти бедолаги, – часто можно было услышать от него, – хлебнули столько горя, а теперь опозорены, побеждены и обездолены»[990]. В нарастающем отчаянии группа из примерно 20 альмагристов, собравшихся в Лиме летом 1541 г., приняла решение убить Писарро. Они выбрали воскресенье, 26 июня, планируя застать его врасплох по дороге на церковную службу, которую он, как было известно, посещал без оружия. Однако в то утро маркиз остался дома, что стало знаком того, что заговор был каким-то образом раскрыт. Это поставило его участников в безвыходное положение: теперь им предстояло либо убить, либо быть убитыми. Как объяснил эту ситуацию лидер группы Хуан де Эррада, у них не было другого выбора, кроме как прикончить Писарро в тот же день; любое свидетельство слабости или колебаний с их стороны привело бы к тому, что они «будут болтаться в виселицах на площади»[991]. Вооружившись двумя арбалетами, аркебузой и множеством мечей и алебард, они направились к дому Писарро, двухэтажному зданию на главной площади, прямо напротив собора. Ворвавшись внутрь, они убили пажа и бросились вверх по лестнице, где столкнулись с Франсиско де Чавесом, жестоким убийцей 600 детей, обедавшим с Писарро и еще несколькими гостями, большинство из которых бежали, едва заслышав шум. Чавес решил встретить нападающих лицом к лицу, полагая, что сможет убедить их остановиться. Вместо этого он был немедленно заколот насмерть. Затем заговорщики двинулись в столовую, где обнаружили Писарро в наполовину пристегнутой кирасе, размахивающего большим мечом. С ним были два пажа, его сводный брат Франсиско Мартин де Алькантара и единственный оставшийся гость, Гомес де Луна. В ходе завязавшейся схватки альмагристы сломили сопротивление Писарро и его сторонников. Франсиско Мартин и Гомес де Луна были убиты. Окруженный, Писарро получил несколько тяжелых ранений и поскользнулся в луже собственной крови в тот момент, когда попытался перекреститься и призвать исповедника. Говорят, что смертельным стал удар керамическим кувшином по голове, который один из заговорщиков, Хуан Родригес Барраган, нанес с воплем «В аду и исповедуешься!»[992].

Глава 16

Конец эпохи

Исполненное драматизма убийство Франсиско Писарро подтвердило все подозрения, назревшие в Кастилии относительно целесообразности поддержки дальнейших завоевательных экспедиций в любой части Нового Света. К этому времени стало ясно, что какую-либо подобную экспедицию теперь будет почти невозможно оправдать и что она, скорее всего, выставит страну в дурном свете на международной арене. Озабоченность, которую кастильцы испытывали относительно непредсказуемого самоуправства конкистадоров, конечно, не была чем-то новым. Еще в 1499 г. сам Колумб был лишен титула вице-короля в наказание за предполагаемую некомпетентность при управлении Эспаньолой. Совсем недавно совершенное по приказу Писарро убийство Атауальпы поставило новые вопросы о законности и справедливости присутствия Испании в Новом Свете. Тем не менее Карл V все больше полагался на плоды таких экспедиций: добытые в их ходе богатства помогали удовлетворять бесконечные финансовые нужды императора. Каковы бы ни были сомнения испанской короны, экспедиции продолжались. Контракты с отдельными первопроходцами по-прежнему рассматривались как ценный инструмент поощрения завоеваний и заселения без необходимости нести чрезмерные расходы; при этом предоставление в них ряда политических и военных привилегий, известных как «милости» (mercedes), гарантировало, что любые новые территории останутся бесспорными владениями короны[993]. Неудивительно, что годы, предшествовавшие убийству Писарро, были отмечены всплеском подобной активности.

Эрнандо де Сото сыграл решающую роль во время восстания Манко Инки. После того как в 1534 г. Писарро назначил его губернатором Куско, Сото с образцовой самоотверженностью взял на себя заботу о повседневных мелочах управления в диапазоне от раздачи энкомьенд до наказания некоего Хуана Гарсии Гайтеро за то, что тот позволил своей лошади испражняться в один из городских ручьев[994]. Уютно устроившись в роскошном дворце Амаруканча, Сото окружил себя узким кругом приближенных. Его положение было более уязвимым, чем могло показаться, поскольку сразу после распределения золота и серебра Писарро позволил вернуться в Испанию многим из самых верных его сторонников. Из-за этого важные посты в своей администрации Сото пришлось заполнять людьми Альмагро и недавно прибывшими переселенцами. Напряженность возросла после того, как Писарро решил вместо Сото сделать губернатором Куско Альмагро, отчасти в качестве награды за роль того в завоевании Кито, а отчасти для того, чтобы стравить друг с другом двух своих потенциальных соперников в борьбе за власть. Однако эти политические интриги лишь вызвали в Куско сложный конфликт лояльностей. Затем, когда Писарро убедил Альмагро отправиться на завоевание Чили, Сото попробовал получить место его заместителя, но ничего не добился. Таким образом, когда в июле 1535 г. та экспедиция вышла в путь, Сото находился в ссоре с двумя самыми влиятельными людьми Перу. Неудивительно, что он решил последовать примеру многих своих сторонников и в самом конце 1535 г. отплыл обратно в Испанию, захватив с собой свои огромные богатства[995].

После 22 лет отсутствия в родной Андалусии конкистадор, которому на тот момент исполнилось 36, был встречен как герой. Купив в Севилье особняк, для которого требовался достойный аристократа штат прислуги (включая пажей, лакеев, конюшего, мажордома, старшего церемониймейстера и камергера)[996], Сото быстро пробился в высшие эшелоны кастильской знати, обеспечив себе брак с Исабель де Бобадилья, дамой самого благородного происхождения. Первый биограф Сото, Инка Гарсиласо де ла Вега, писал, что большинство мужчин в его обстоятельствах предпочли бы остепениться и нежиться в роскоши. Вместо этого, «подкрепляя мысли и дух памятью о подвигах, совершенных им в Перу, не довольствуясь тем, что он уже сделал и достиг, но желая совершить равные былым или лучшие подвиги, если только можно вообразить лучшие подвиги», это обладатель «свободной и благородной души», движимый «щедрой завистью» к Кортесу, Писарро и Альмагро и «великодушным рвением» повторить их деяния, не мог вынести осознания, что может уступать им «в доблести и воинском рвении» или «в благоразумии и мудрости в поддержании мира»[997]. Проще говоря, Сото так и не удалось избавиться от типичного комплекса конкистадора. Задействовав связи в кругах знати и придворных, он добился аудиенции у Карла V.

Сото удачно разыграл свои карты, и 20 апреля 1537 г. Карл V подписал капитуляцию, дозволявшую ему исследовать и покорять собственные новые территории. Выбор региона отчасти стал для Сото неожиданностью. Поскольку нынешняя Колумбия, покорение которой Сото по понятным причинам считал логичным продолжением своих приключений в Андах, уже была пожалована другим, вместо нее капитуляция дала ему право «завоевывать и заселять» те земли, которые ранее были переданы злополучному Панфило де Нарваэсу: вечно ускользающий из рук регион, еще в 1513 г. названный Хуаном Понсе де Леоном Флоридой[998].

План сулил выгоду обеим сторонам. Император и его советники хорошо знали, что за прошедшие десятилетия Флорида стала убежищем для французских и британских пиратов, которые охотились на беззащитные испанские суда, шедшие вдоль ее побережья по Гольфстриму обратно в Испанию. А Сото надеялся там как следует поживиться: мало того что он считал Флориду местом расположения легендарного города Сибола с его