Время тянулось невыносимо. Наконец пара снова выросла впроеме люка: впереди Альбина, за ее спиной – еле различимый Ваха. Чеченецтрижды сделал отмашку.

– Пошли! – крикнул Стольник Удаву, и тот поволок впередРегину Теофиловну.

Эти двое продвигались куда медленнее, но вот и они наконецдобрались до вертолета.

Альбина с Вахой снова показались в дверях. Отмашка.

– Ну, лепило… – выдохнул Стольник, сильнейшим толчкомвыбрасывая Германа из дверей и пряча голову куда-то ему под мышку. – Шевелиногами!

Тот неловко побежал. Дуло больно упиралось в бок, мешалодышать. Сердце частило, как никогда. Ног он не ощущал.

«А ведь никто не мешает Стольнику пристрелить меня, кактолько все окажутся в вертолете, – мелькнула мысль. – И тогда она останетсяодна…»

Мысль о собственной смерти казалась совершенно нереальной.Гораздо больше мучило сейчас Германа, что он вынужден бежать, волоча на себеэту ядовитую тварь, и не иметь возможности и силы сбросить Стольника, раздавитьего.

Он ничего не смог… как тряпка. Он не смог спасти себя, ее,других… тащится, как овца на заклание, готовый покорно принять свою участь, иесли Китаев не понял его намеков, если ничего не предпринял, то дальнейшуюучасть Германа Налетова можно предугадать очень легко. А что тогда будет с Альбиной?

На трапе он споткнулся, а Стольник вдавил пистолет так, чтокоснулся, казалось, самого сердца. Сердце приостановилось… опять зашлось всумасшедшей гонке…

Герман вбежал в вертолет, сослепу ничего не видя, слепоповел руками. Стольник наконец-то отлип от него, потащился куда-то в сторону.

Ваха опять прошел к люку, махнул следующим.

Кто-то схватил Германа за руки, потом обнял, прильнул намиг.

Герман куда-то сел, повинуясь этим рукам, и наконец-торазглядел рядом Альбину. Она молча улыбалась, слезы сверкали в глазах. Германслабо улыбнулся в ответ – и вдруг увидел, что Стольник лежит вниз лицом на полувозле сиденья. Рядом лежали Ваха и Удав.

Как это? Вон же Ваха, стоит в дверях, помогает взойти потрапу Кнышу, обремененному Антоном с Максом. Всех троих мгновенно оттолкнули отдверей, Ваха опять махнул…

Да это не Ваха! Парень очень похож на него, и бушлат такойже черный, и стрижка лагерная, но…

Незнакомец обернулся, словно почуял взгляд Германа, молчаблеснул улыбкой. Еще двое таких же, как он, молчаливых, аккуратно вязалиАнтона, Макса и Кныша, укладывали их вниз лицом.

Кто-то опустился рядом с Германом с другой стороны.Покосившись, тот увидел Китаева, который сидел, уставив локти на колени иподперев голову.

– Ну что, переволновались? – спросил, не глядя на Германа. –Извини, с усыплением не вышло. Был риск, что вертолет все же успеет подняться ввоздух прежде, чем газ подействует, – тогда все гробанулись бы. Но ничего, ОМОНсработал как надо!

Герман молча смотрел на Китаева. Тот говорил еще что-то, ноон ничего не слышал. Хотел спросить, как там Севастьянов, но почему-то не смогшевельнуть губами. Сердце резко, больно толкнулось где-то в горле, потомзамерло.

«Раз, два… – считал Герман секунды тишины. – Три, четыре…пять…» Кто-то затормошил его, закричал высоким, отчаянным голосом. Германпопытался заговорить, успокоить, но сил не было. «Ко сну клонит – или ксмерти?» – вяло шевельнулось в голове. Кирилл вдруг быстро прошел мимо,полуобернулся, глянул с ненавистью: «А ты-то чего сюда лезешь? Нет, тебе еще невремя!»

И все. Больше ни мыслей, ни ощущений не было. Все кончилось,весь мир затих.

* * *

Альбина ждала троллейбуса так долго, что совсем промерзла.Народу на остановке набралось множество: все с озабоченными, усталыми, унылымилицами, поникшие под грузом тяжелых мыслей. Вдруг пришло в голову, что и онавыглядит совершенно так же. Попыталась распрямить плечи, закинуть голову,«смотреть в небеса», как некогда учила Валерия. Настроению помогло не очень, нотеперь Альбина хотя бы не стояла, согнувшись, как древняя старушенция.

А небеса оказались замечательные: голубенные, с легкимиперьями совершенно весенних, беззаботных облаков, с тоненьким, прозрачнымободком восходящей луны. Альбина вспомнила, как в детстве, первый раз увидевднем луну, они с подружкой Таней Приходько бегали по двору, истошно вопя: «Марспадает! Марс падает!» Почему Марс? Никто, между прочим, не выказывал никакихпризнаков паники – девчонки тоже наконец успокоились. А потом Альбина узнала,что луна днем – признак чистоты атмосферы. Хотя, может быть, это только здесь,на окраине города… Ведь кто-то додумался запихать кардиоцентр дальше далекого,куда Макар телят не гонял, сделав проблему езды сюда на единственномтроллейбусном маршруте почти неразрешимой. Зато воздух!

Да и, если совсем честно, приезжая сюда каждый день все этитри недели, Альбина не чувствовала таких уж особенных мучений. Чего уж там –летела, выражаясь языком романов, как на крыльях! И стоило ей купить уцветочниц на площади Минина белых гвоздик и стать на остановке, «девятка»подбегала как верный конь, без малейшей задержки, только что не издавалазаливистое нетерпеливое ржание. И эти ежедневные путешествия через весь городбыли в радость Альбине. Гвоздики тонко, легко благоухали, чередовались заокнами картины жизни, сменялись люди вокруг, а Альбина ехала и ехала,погрузившись в блаженное, мечтательное оцепенение: а вдруг именно в ту минуту,когда она подойдет к окошку приема передач, он вдруг зачем-нибудь выйдет в вестибюль– ну мало ли зачем, там ведь целый супермаркет устроили частные торговцы! Можнокупить газеты, книги, сок, зубную щетку, мыло, тапочки… в конце концов, ицветы.

Строго говоря, Альбина могла их покупать прямо здесь, ввестибюле, но никогда этого не делала. Во-первых, там не было белых гвоздик,только красные. А потом, она верила, что цветы слушают шепот ее души всюдорогу. И если он вдруг захочет прислушаться – потом, когда цветы уже будутстоять рядом с ним в палате, в высокой, простой стеклянной вазе…

Впрочем, может быть, вазы вообще никакой не было и цветыстояли просто в банке из-под домашнего компота или вовсе в безликой пластиковойбутылке.

«Наверняка именно так и было, – подумала Альбина, мрачноглядя на автомобили, один за другим выезжающие из ворот кардиоцентра: некоторыесчастливчики добирались сюда на своих колесах. И отсюда, соответственно. – Аутром, выписываясь, он отдал цветы какой-нибудь хорошенькой медсестричке».