Дмитрий Родионов щекой почувствовал ее дыхание, волосы нависке и взял в ладонь ее шею, оказавшуюся странно тоненькой, он и забыл, чтоона такая тоненькая.

Значит, душой и телом, да?… Почему так? Потому что одно бездругого теряет всякий смысл? Потому что… неинтересно?

Он поцеловал ее сначала легко, а потом, вдохнув, глубже, иеще глубже, а на следующем вдохе он уже забыл о душе и теле, и о том, что этобыло для него почему-то важно.

В голове у него осталась только одна мысль, и она заняла всесвободное место, которого было много — больше никаких мыслей не осталось!… Онвсе время думал и помнил о том, что это Маша, его Маша, с которой ему всегдабыло так легко и свободно, которая знает о нем все, даже сколько ложек сахараон кладет в кофе и какой у него размер ноги! Это она так прижимается к нему,это ее грудь, щека, губы, ответившие ему вдруг с неожиданной силой, которой он отнее не ожидал!

Это все она, и от этого так легко и так… страшно.

Он снял с нее пиджак и зачем-то затолкал за себя, наподоконник, где стояла ощипанная альпийская фиалка, и задрал на ней короткийтопик, и попробовал ее на ощупь и на вкус, там, где на шее билась голубаяжилка, и вдруг оказалось, что она расстегнула на нем рубаху, а он заметил это,только когда вдруг осознал, что кожа на груди как-то странно и болезненнонатянулась.

Он понял, что куда-то нужно идти и что-то такое делать,только когда она почти повисла у него на руках и целовала его куда попало — вживот, в грудь, в бок.

Остаться в кабинете он не мог.

Не мог, и все тут.

Даже в нынешнем сумасшедшем угаре он почему-то твердо знал,что на этот раз все должно быть «по-человечески». Не на полу, и не наспех, ине…

Подхватив ее под спину, он повел ее к двери, и тут Машасообразила, что они куда-то идут.

— Ты меня выгоняешь?

— Нет.

— Мы… идем гулять?…

— Нет.

— Дима?

Он не мог говорить, и ему было дико, что она этого непонимает! Простой парень Адам вместе со своим создателем тоже, видимо, всевремя был озадачен тем, что Ева проделывала в райских кущах. Где тамразобраться?!

Он толкнул дверь в спальню и зачем-то очень быстро заперсяна ключ, хотя в доме, кроме них, никого не было. Но он заперся, выдернул руки,застрявшие в рукавах рубашки — даже в этой рубашке, развеселившей их, былочто-то новое, отличное от того, что было до этой невесть зачем запертой двери!Он всегда спешил отделаться от своего желания, снова обрести свободу, инезависимость, и ясность духа, и спокойствие тела. Он всегда отчаянноторопился, потому что медлить не было никакого смысла, нужно было толькополучить желаемое и больше не вспоминать об этом до следующего… сеанса.

Маша гладила его голую спину, и он готов был вечно стоятьвозле постели, только чтобы она гладила ему спину. Вот так. И еще так. И ещетак немножко. Совсем чуть-чуть.

Странное дело, но она словно была настроена на него, на еговолну, частоту или черт знает на что. Она точно знала, что он думает ичувствует, чего боится и о чем беспокоится, — может, в этом и есть смысл «душии тела», именно смысл, а не просто красивые слова?…

Может, все не так, когда в действе принимает участие не толькотело? Может…

Он закрыл глаза, чего никогда раньше не делал, но у негопросто не оставалось сил, чтобы воспринимать мир, который все еще существовалвокруг них, такой унылый в своей привычности! Он знал, что она рядом с ним,каждую секунду рядом, и наслаждался этим знанием, оказавшимся страшно важным!

Он любил ее, как первый человек на земле, открывший этовечное, единственно правильное действо, которое было так милостиво подаренолюдям взамен утраченного рая. Он любил ее и знал, что все пропало, — он несможет без нее, потому что только с ней, в ней, вокруг нее он становитсяцельным существом, не раздираемым никакими противоречиями.

Она дышала все быстрее, влажный лоб блестел, у нее неоставалось сил, и он чувствовал это. Все как будто отступало, уменьшалось,темнело, а потом вдруг взорвалось, и осыпалось, и грохнуло, словно от обвала, ипустота, в которую он упал, оказалась спасительной и уютной, вовсе не холодной,как было раньше, и оказалось, что мир по-прежнему вращается в нужную сторону иможно продолжать жить дальше.

Дмитрий Родионов лежал, обнимал свою Машу и думал оченьсвежую и ясную думу о том, что он не один в этом мире.

«Я не один. У меня теперь есть Маша. И она знает про менявсе, как я сам. Я больше никогда не буду один».

Ему не хотелось ничего говорить, и он не знал, что говорят втаких случаях, и он долго думал, а потом заявил:

— Мы с тобой обвенчаемся в кафедральном соборе.

Она молчала довольно долго, и он даже забеспокоился было, апотом она спросила лениво:

— Почему в кафедральном?…

Он пожал плечами. Ему хотелось говорить глупости и венчатьсяв кафедральном соборе.

— Ну и ладно, — сказала Маша Вепренцева и улыбнулась. — Вкафедральном так в кафедральном.

***

На залитой солнцем лестничной площадке стоял Лазарь и курилсвою «беломорину». Солнце светило в окна, отражалось от мокрого подоконника, слистьев огромного тополя, который рос прямо посреди стоянки, с сочным идовольным звуком падали чистые летние капли.

Когда закладывали стоянку возле нового офиса издательства,Марков строго-настрого запретил трогать тополь, хотя рос он явно не на месте ивсем мешал.

— Не мы его посадили, — сказал тогда Марков, — и не нам егорубить! Пусть растет.

И не разрешил рубить, несмотря на то, что строители ныли истонали, будто им неудобно класть асфальт и всякое такое!

Лазарь курил, щурился на солнце и кивал тополю.

Маша притормозила возле него и сзади взяла его под руку.Лазарь нисколько не удивился, только покосился и продолжал курить.

Так они стояли и молчали, и слушали, как падают капли.

Лазарь выбросил сигарету, протяжно и длинно вздохнул ипокрутил носом.

— Ну что вы все вздыхаете, Лазарь Моисеевич! — сказала Машаи засмеялась от счастья. — Дождик прошел, воздух такой чистый, и вообще пятницасегодня. Воздвиженский роман сдал, и Марков доволен, а я к редакторам иду и небоюсь, что они ругаться будут!

Лазарь Моисеевич Вагнер вздернул свои необыкновенные брови ивыставил вперед кривоватый указательный палец.

— Что роман сдал — это мне радостно слушать, — объявил он. —Что не боишься — это мне радостно вдвойне. Скажи теперь наконец, будете выжениться или обратно не будете? Я волнуюсь.