в) Воспоминание о юности и молодости старца Зосимы еще вмиру. Поединок

В Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почтивосемь лет, и с новым воспитанием многое заглушил из впечатлений детских, хотяи не забыл ничего. Взамен того принял столько новых привычек и даже мнений, чтопреобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое. Лоск учтивости исветского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам вкорпусе солдат считали мы все как за совершенных скотов, и я тоже. Я-то, можетбыть, больше всех, ибо изо всех товарищей был на все восприимчивее. Когда вышлимы офицерами, то готовы были проливать свою кровь за оскорбленную полковуючесть нашу, о настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такоеесть, а узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам первый. Пьянством,дебоширством и ухарством чуть не гордились. Не скажу, чтобы были скверные; всеэти молодые люди были хорошие, да вели-то себя скверно, а пуще всех я. Главноето, что у меня объявился свой капитал, а потому и пустился я жить в своеудовольствие, со всем юным стремлением, без удержу, поплыл на всех парусах. Новот что дивно: читал я тогда и книги, и даже с большим удовольствием; Библию жеодну никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался снею, а возил ее повсюду с собой: воистину берег эту книгу, сам того не ведая,«на день и час, на месяц и год». Прослужив этак года четыре, очутился я наконецв городе К., где стоял тогда наш полк. Общество городское было разнообразное,многолюдное и веселое, гостеприимное и богатое, принимали же меня везде хорошо,ибо был я отроду нрава веселого, да к тому же и слыл не за бедного, что в светезначит немало. Вот и случилось одно обстоятельство, послужившее началом всему.Привязался я к одной молодой и прекрасной девице, умной и достойной, характерасветлого, благородного, дочери почтенных родителей. Люди были немалые, имелибогатство, влияние и силу, меня принимали ласково и радушно. И вот покажисьмне, что девица расположена ко мне сердечно, – разгорелось мое сердце притаковой мечте. Потом уж сам постиг и вполне догадался, что, может быть, вовсе яее и не любил с такою силой, а только чтил ее ум и характер возвышенный, чегоне могло не быть. Себялюбие, однако же, помешало мне сделать предложение руки вто время: тяжело и страшно показалось расстаться с соблазнами развратной,холостой и вольной жизни в таких юных летах, имея вдобавок и деньги. Намеки,однако ж, я сделал. Во всяком случае, отложил на малое время всякий решительныйшаг. А тут вдруг случись командировка в другой уезд на два месяца. Возвращаюсья через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатымпригородным помещиком, человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым,имевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел, человеком весьмалюбезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе. Так ябыл поражен этим неожиданным случаем, что даже ум во мне помутился. Главное жев том заключалось, что, как узнал я тогда же, был этот молодой помещик женихомее уже давно и что сам же я встречал его множество раз в ихнем доме, но непримечал ничего, ослепленный своими достоинствами. Но вот это-то попреимуществу меня и обидело: как же это, все почти знали, а я один ничего незнал? И почувствовал я вдруг злобу нестерпимую. С краской в лице началвспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня неостанавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.Потом, конечно, сообразил и припомнил, что нисколько она не смеялась, сама же,напротив, разговоры такие шутливо прерывала и зачинала на место их другие, – нотогда сообразить этого я не смог и запылал отомщением. Вспоминаю с удивлением,что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны,потому что, имея характер легкий, не мог подолгу ни на кого сердиться, а потомукак бы сам искусственно разжигал себя и стал наконец безобразен и нелеп. Выждаля время и раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбитьбудто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его ободном важном тогда событии – в двадцать шестом году дело было – и подсмеяться,говорили люди, удалось остроумно и ловко. Затем вынудил у него объяснение и ужедо того обошелся при объяснении грубо, что вызов мой он принял, несмотря наогромную разницу между нами, ибо был я и моложе его, незначителен и чинамалого. Потом уж я твердо узнал, что принял он вызов мой как бы тоже изревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде, немножко, к жене своей,еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та узнает, что он оскорбление отменя перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не стала она невольнопрезирать его и не поколебалась любовь ее. Секунданта я достал скоро, товарища,нашего же полка поручика. Тогда хоть и преследовались поединки жестоко, но былана них как бы даже мода между военными – до того дикие нарастают и укрепляютсяиногда предрассудки. Был в исходе июнь, и вот встреча наша назавтра, загородом, в семь часов утра – и воистину случилось тут со мной нечто как быроковое. С вечера возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я намоего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так чтоокровавил ему лицо. Служил он у меня еще недавно, и случалось и прежде, чтоударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью. И верите ли, милые, сороклет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и мукой. Лег яспать, заснул часа три, встаю, уже начинается день. Я вдруг поднялся, спатьболее не захотел, подошел к окну, отворил – отпиралось у меня в сад, – вижу,восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички. Что же это, думаю,ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровьиду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли, что смертибоюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то… И вдруг сейчасже и догадался, в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия! Все мневдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а ябью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глазавыпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобызаслониться, не смеет – и это человек до того доведен, и это человек бьетчеловека! Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь.Стою я как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, аптички-то, птички-то Бога хвалят… Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился напостель и заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова егопред смертью слугам: «Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что менялюбите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?» – «Да, стою ли», – вскочило мневдруг в голову. В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же,как я, образ и подобие Божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый разв жизни тогда этот вопрос. «Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий предвсеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали – сейчас былбы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, – плачу я и думаю, – воистину яза всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» И представиласьмне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать? Иду убиватьчеловека доброго, умного, благородного, ни в чем предо мной не повинного, асупругу его тем навеки счастья лишу, измучаю и убью. Лежал я так на постелиничком, лицом в подушку и не заметил вовсе, как и время прошло. Вдруг входитмой товарищ, поручик, за мной, с пистолетами: «А, говорит, вот это хорошо, чтоты уже встал, пора, идем». Заметался я тут, совсем потерялся, вышли мы, однакоже, садиться в коляску: «Погоди здесь время, – говорю ему, – я в один мигсбегаю, кошелек забыл». И вбежал один в квартиру обратно, прямо в каморку кАфанасию: «Афанасий, говорю, я вчера тебя ударил два раза по лицу, прости тыменя», – говорю. Он так и вздрогнул, точно испугался, глядит – и вижу я, чтоэтого мало, мало, да вдруг, так, как был, в эполетах-то, бух ему в ноги лбом доземли: «Прости меня!» – говорю. Тут уж он и совсем обомлел: «Ваше благородие,батюшка барин, да как вы… да стою ли я…» – и заплакал вдруг сам, точно какдавеча я, ладонями обеими закрыл лицо, повернулся к окну и весь от слез так изатрясся, я же выбежал к товарищу, влетел в коляску, «вези» кричу. «Видал, –кричу ему, – победителя – вот он пред тобою!» Восторг во мне такой, смеюсь, всюдорогу говорю, говорю, не помню уж, что и говорил. Смотрит он на меня: «Ну,брат, молодец же ты, вижу, что поддержишь мундир». Так приехали мы на место, аони уже там, нас ожидают. Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, емупервый выстрел – стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну,любя на него гляжу, знаю, что сделаю. Выстрелил он, капельку лишь оцарапало мнещеку да за ухо задело. «Слава Богу, кричу, не убили человека!» – да свой-топистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда,кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь, говорю,простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, атеперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй, еще итого больше. Передайте это той особе, которую чтите больше всех на свете».Только что я это проговорил, так все трое они и закричали: «Помилуйте, –говорит мой противник, рассердился даже, – если вы не хотели драться, к чему жебеспокоили?» – «Вчера, – говорю ему, – еще глуп был, а сегодня поумнел», –весело так ему отвечаю. «Верю про вчерашнее, говорит, но про сегодняшнее труднозаключить по вашему мнению». – «Браво, – кричу ему, в ладоши захлопал, – я свами и в этом согласен, заслужил!» – «Будете ли, милостивый государь, стрелять,или нет?» – «Не буду, говорю, а вы, если хотите, стреляйте еще раз, тольколучше бы вам не стрелять». Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамитьполк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тутпред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперьдля нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся всвоей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» – «Да не на барьереже», – кричит мой секундант опять. «То-то вот и есть, – отвечаю им, – это-товот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда,еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но дотого безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так былопочти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел вдвенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если быдо выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугалсяи нечего его слушать. Господа, – воскликнул я вдруг от всего сердца, –посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная,птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные иглупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять,и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…» Хотеля и еще продолжать, да не смог, дух даже у меня захватило, сладостно, юно так,а в сердце такое счастье, какого и не ощущал никогда во всю жизнь.«Благоразумно все это и благочестиво, – говорит мне противник, – и во всякомслучае человек вы оригинальный». – «Смейтесь, – смеюсь и я ему, – а потом самипохвалите». – «Да я готов и теперь, говорит, похвалить, извольте, я протяну вамруку, потому, кажется, вы действительно искренний человек». – «Нет, говорю,сейчас не надо, а потом, когда я лучше сделаюсь и уважение ваше заслужу, тогдапротяните – хорошо сделаете». Воротились мы домой, секундант мой всю-то дорогубранится, а я-то его целую. Тотчас все товарищи прослышали, собрались менясудить в тот же день: «мундир, дескать, замарал, пусть в отставку подает».Явились и защитники: «Выстрел все же, говорят, он выдержал». – «Да, но побоялсядругих выстрелов и попросил на барьере прощения». – «А кабы побоялся выстрелов,– возражают защитники, – так из своего бы пистолета сначала выстрелил, преждечем прощения просить, а он в лес его еще заряженный бросил, нет, тут что-тодругое вышло, оригинальное». Слушаю я, весело мне на них глядя. «Любезнейшиемои, – говорю я, – друзья и товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал,потому что это я уже и сделал, я уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, икогда получу отставку, тогда тотчас же в монастырь пойду, для того и в отставкуподаю». Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б ссамого начала уведомил, ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя», –смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело,полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этотмесяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты, монах», –говорят. И всякий-то мне ласковое слово скажет, отговаривать начали, жалетьдаже: «Что ты над собой делаешь?» – «Нет, говорят, он у нас храбрый, он выстрелвыдержал и из своего пистолета выстрелить мог, а это ему сон наканунеприснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего». Точно то же почти произошлои в городском обществе. Прежде особенно-то и не примечали меня, а толькопринимали с радушием, а теперь вдруг все наперерыв узнали и стали звать к себе:сами смеются надо мной, а меня же любят. Замечу тут, что хотя о поединке нашемвсе вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой былгенералу нашему близким родственником, а так как дело обошлось без крови, а какбы в шутку, да и я, наконец, в отставку подал, то и повернули действительно вшутку. И стал я тогда вслух и безбоязненно говорить, несмотря на их смех,потому что все же был смех не злобный, а добрый. Происходили же все эти разговорыбольше по вечерам в дамском обществе, женщины больше тогда полюбили меняслушать и мужчин заставляли. «Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был,– смеется мне всякий в глаза, – ну разве я могу быть за вас, например,виноват?» – «Да где, – отвечаю им, – вам это и познать, когда весь мир давноуже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от другихтакой же лжи требуем. Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и что же,стал для всех вас точно юродивый: хоть и полюбили меня, а все же надо мной,говорю, смеетесь». – «Да как вас такого не любить?» – смеется мне вслуххозяйка, а собрание у ней было многолюдное. Вдруг, смотрю, подымается из средыдам та самая молодая особа, из-за которой я тогда на поединок вызвал и которуюстоль недавно еще в невесты себе прочил, а я и не заметил, как она теперь навечер приехала. Поднялась, подошла ко мне, протянула руку: «Позвольте мне,говорит, изъяснить вам, что я первая не смеюсь над вами, а, напротив, сослезами благодарю вас и уважение мое к вам заявляю за тогдашний поступок ваш».Подошел тут и муж ее, а затем вдруг и все ко мне потянулись, чуть меня нецелуют. Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одногогосподина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотяпрежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже ислова с ним не сказал.