Вот в таких-то пламенных и восторгающих беседах проходиливечера наши один за другим. Я даже и общество бросил и гораздо реже сталпоявляться в гостях, кроме того что и мода на меня начала проходить. Говорю сиене в осуждение, ибо продолжали меня любить и весело ко мне относиться; но втом, что мода действительно в свете царица немалая, в этом все же надосознаться. На таинственного же посетителя моего стал я наконец смотреть ввосхищении, ибо, кроме наслаждения умом его, начал предчувствовать, что питаетон в себе некий замысел и готовится к великому, может быть, подвигу. Может, ито ему нравилось, что я наружно не любопытствовал о секрете его, ни прямо, нинамеком не расспрашивал. Но заметил я наконец, что и сам он как бы начал ужетомиться желанием открыть мне нечто. По крайней мере это уже очень стало виднопримерно месяц спустя, как он стал посещать меня. «Знаете ли вы, – спросил онменя однажды, – что в городе очень о нас обоих любопытствуют и дивятся тому,что я к вам столь часто хожу; но пусть их, ибо скоро все объяснится». Иногдавдруг нападало на него чрезвычайное волнение, и почти всегда в таких случаях онвставал и уходил. Иногда же долго и как бы пронзительно смотрит на меня –думаю: «Что-нибудь сейчас да и скажет», а он вдруг перебьет и заговорит очем-нибудь известном и обыкновенном. Стал тоже часто жаловаться на головнуюболь. И вот однажды, совсем даже неожиданно, после того как он долго и пламенноговорил, вижу, что он вдруг побледнел, лицо совсем перекосилось, сам же на меняглядит как в упор.

– Что с вами, – говорю, – уж не дурно ли вам?

А он именно на головную боль жаловался.

– Я… знаете ли вы… я… человека убил.

Проговорил да улыбается, а сам белый как мел. «Зачем это онулыбается», – пронзила мне мысль эта вдруг сердце, прежде чем я еще что-либосообразил. Сам я побледнел.

– Что вы это? – кричу ему.

– Видите ли, – отвечает мне все с бледною усмешкой, – какдорого мне стоило сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал надорогу. Поеду.

Долго я ему не верил, да и не в один раз поверил, а лишьпосле того, как он три дня ходил ко мне и все мне в подробности рассказал.Считал его за помешанного, но кончил тем, что убедился наконец явно спревеликою горестью и удивлением. Было им совершено великое и страшноепреступление, четырнадцать лет пред тем, над одною богатою госпожой, молодою ипрекрасною собой, вдовой помещицей, имевшею в городе нашем для приездасобственный дом. Почувствовав к ней любовь великую, сделал он ей изъяснение влюбви и начал склонять ее выйти за него замуж. Но она отдала уже свое сердцедругому, одному знатному не малого чина военному, бывшему в то время в походе икоторого ожидала она, однако, скоро к себе. Предложение его она отвергла, а егопопросила к себе не ходить. Перестав ходить, он, зная расположение ее дома,пробрался к ней ночью из сада чрез крышу, с превеликою дерзостью, рискуя бытьобнаруженным. Но, как весьма часто бывает, все с необыкновенною дерзостьюсовершаемые преступления чаще других и удаются. Чрез слуховое окно войдя начердак дома, он спустился к ней вниз в жилые комнаты по лесенке с чердака, зная,что дверь, бывшая в конце лесенки, не всегда по небрежности слуг запиралась назамок. Понадеялся на оплошность сию и в сей раз и как раз застал. Пробравшись вжилые покои, он, в темноте, прошел в ее спальню, в которой горела лампада. И,как нарочно, обе горничные ее девушки ушли потихоньку без спросу, по соседству,на именинную пирушку, случившуюся в той же улице. Остальные же слуги и служанкиспали в людских и в кухне, в нижнем этаже. При виде спящей разгорелась в немстрасть, а затем схватила его сердце мстительная ревнивая злоба, и, не помнясебя, как пьяный, подошел и вонзил ей нож прямо в сердце, так что она и невскрикнула. Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобыподумали на слуг: не побрезгал взять ее кошелек, отворил ключами, которые вынулиз-под подушки, ее комод и захватил из него некоторые вещи, именно так, как бысделал невежа слуга, то есть ценные бумаги оставил, а взял одни деньги, взялнесколько золотых вещей покрупнее, а драгоценнейшими в десять раз, но малымивещами пренебрег. Захватил и еще кое-что себе на память, но о сем после.Совершив сие ужасное дело, вышел прежним путем. Ни на другой день, когдаподнялась тревога, и никогда потом во всю жизнь никому и в голову не пришлозаподозрить настоящего злодея! Да и о любви его к ней никто не знал, ибо был ивсегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял быдушу свою, не имел. Считали же его просто знакомым убитой и даже не стольблизким, ибо в последние две недели он и не посещал ее. Заподозрили же тотчаскрепостного слугу ее Петра, и как раз сошлись все обстоятельства, чтобутвердить сие подозрение, ибо слуга этот знал, и покойница сама не скрывала,что намерена его в солдаты отдать, в зачет следуемого с ее крестьян рекрута,так как был одинок и дурного сверх того поведения. Слышали, как он в злобе,пьяный, грозился в питейном доме убить ее. За два же дня до ее кончины сбежал ипроживал где-то в городе в неизвестных местах. На другой же день после убийстванашли его на дороге, при выезде из города, мертво пьяного, имевшего в карманесвоем нож, да еще с запачканною почему-то в крови правою ладонью. Утверждал,что кровь шла из носу, но ему не поверили. Служанки же повинились, что были напирушке и что входные двери с крыльца оставались незапертыми до их возвращения.Да и множество сверх того являлось подобных сему признаков, по которымнеповинного слугу и захватили. Арестовали его и начали суд, но как раз черезнеделю арестованный заболел в горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело икончилось, предали воле Божьей, и все – и судьи, и начальство, и все общество –остались убеждены, что совершил преступление никто как умерший слуга. А засимначалось наказание.

Таинственный гость, а теперь уже друг мой, поведал мне, чтовначале даже и совсем не мучился угрызениями совести. Мучился долго, но не тем,а лишь сожалением, что убил любимую женщину, что ее нет уже более, что, убивее, убил любовь свою, тогда как огонь страсти оставался в крови его. Но опролитой неповинной крови, об убийстве человека он почти тогда и не мыслил.Мысль же о том, что жертва его могла стать супругой другому, казалась емуневозможною, а потому долгое время убежден был в совести своей, что и не могпоступить иначе. Томил его несколько вначале арест слуги, но скорая болезнь, апотом и смерть арестанта успокоили его, ибо умер тот, по всей очевидности(рассуждал он тогда), не от ареста или испуга, а от простудной болезни,приобретенной именно во дни его бегов, когда он, мертво пьяный, валялся целуюночь на сырой земле. Краденые же вещи и деньги мало смущали его, ибо (все также рассуждал он) сделана кража не для корысти, а для отвода подозрений в другуюсторону. Сумма же краденого была незначительная, и он вскорости всю эту сумму,и даже гораздо большую, пожертвовал на учредившуюся у нас в городе богадельню.Нарочно сделал сие для успокоения совести насчет кражи, и, замечательно, навремя, и даже долгое, действительно успокоился – сам передавал мне это.Пустился он тогда в большую служебную деятельность, сам напросился на хлопотливоеи трудное поручение, занимавшее его года два, и, будучи характера сильного,почти забывал происшедшее; когда же вспоминал, то старался не думать о немвовсе. Пустился и в благотворительность, много устроил и пожертвовал в нашемгороде, заявил себя и в столицах, был избран в Москве и в Петербурге членомтамошних благотворительных обществ. Но все же стал наконец задумываться смучением, не в подъем своим силам. Тут понравилась ему одна прекрасная иблагоразумная девица, и он вскорости женился на ней, мечтая, что женитьбойпрогонит уединенную тоску свою, а вступив на новую дорогу и исполняя ревностнодолг свой относительно жены и детей, удалится от старых воспоминаний вовсе. Нокак раз случилось противное сему ожиданию. Еще в первый месяц брака стала егосмущать беспрерывная мысль: «Вот жена любит меня, ну что, если б она узнала?»Когда стала беременна первым ребенком и поведала ему это, он вдруг смутился:«Даю жизнь, а сам отнял жизнь». Пошли дети: «Как я смею любить, учить ивоспитать их, как буду про добродетель им говорить: я кровь пролил». Детирастут прекрасные, хочется их ласкать: «А я не могу смотреть на их невинные,ясные лики; недостоин того». Наконец начала ему грозно и горько мерещитьсякровь убитой жертвы, погубленная молодая жизнь ее, кровь, вопиющая об отмщении.Стал он видеть ужасные сны. Но будучи тверд сердцем, сносил муку долго:«Искуплю все сею тайною мукой моею». Но напрасная была и сия надежда: чемдальше, тем сильнее становилось страдание. В обществе за благотворительнуюдеятельность стали его уважать, хотя и боялись все строгого и мрачногохарактера его, но чем более стали уважать его, тем становилось ему невыносимее.Признавался мне, что думал было убить себя. Но вместо того начала мерещитьсяему иная мечта, – мечта, которую считал он вначале невозможною и безумною, нокоторая так присосалась наконец к его сердцу, что и оторвать нельзя было.Мечтал он так: восстать, выйти пред народом и объявить всем, что убил человека.Года три он проходил с этою мечтой, мерещилась она ему все в разных видах.Наконец уверовал всем сердцем своим, что, объявив свое преступление, излечитдушу свою несомненно и успокоится раз навсегда. Но, уверовав, почувствовал всердце ужас, ибо: как исполнить? И вдруг произошел этот случай на моемпоединке. «Глядя на вас, я теперь решился». Я смотрю на него.