г) Таинственный посетитель

Был он в городе нашем на службе уже давно, место занималвидное, человек был уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью,пожертвовал значительный капитал на богадельню и на сиротский дом и много,кроме того, делал благодеяний тайно, без огласки, что все потом по смерти его иобнаружилось. Лет был около пятидесяти, и вид имел почти строгий, был малоречив;женат же был не более десяти лет с супругой еще молодою, от которой имел трехмалолетних еще детей. Вот я на другой вечер сижу у себя дома, как вдруготворяется моя дверь и входит ко мне этот самый господин.

А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире,а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины,вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартирупроизошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился,обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнегомоего с ним поступка – до того наклонен стыдиться неприготовленный мирскойчеловек даже иного справедливейшего своего дела.

«Я, – говорит мне вошедший ко мне господин, – слушаю вас уженесколько дней в разных домах с большим любопытством и пожелал наконецпознакомиться лично, чтобы поговорить с вами еще подробнее. Можете вы оказатьмне, милостивый государь, таковую великую услугу?» – «Могу, говорю, спревеликим моим удовольствием и почту за особую честь», – говорю это ему, а сампочти испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил. Ибо хоть ислушали меня и любопытствовали, но никто еще с таким серьезным и строгимвнутренним видом ко мне не подходил. А этот еще сам в квартиру ко мне пришел.Сел он. «Великую, – продолжает он, – вижу в вас силу характера, ибо непобоялись истине послужить в таком деле, в каком рисковали, за свою правду,общее презрение от всех понести». – «Вы, может быть, очень меня преувеличенно хвалите»,– говорю ему. «Нет, не преувеличенно, – отвечает мне, – поверьте, что совершитьтаковой поступок гораздо труднее, чем вы думаете. Я, собственно, – продолжаетон, – этим только и поразился и за этим к вам и пришел. Опишите мне, если непобрезгаете столь непристойным, может быть, моим любопытством, что именноощущали вы в ту минуту, когда на поединке решились просить прощения, еслитолько запомните? Не сочтите вопрос мой за легкомыслие; напротив, имею, задаваятаковой вопрос, свою тайную цель, которую, вероятно, и объясню вамвпоследствии, если угодно будет Богу сблизить нас еще короче».

Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо ивдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и смоей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-тосвоя особая тайна.

«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда упротивника прощения просил, – отвечаю я ему, – но я вам лучше с самого началарасскажу, чего другим еще не рассказывал», – и рассказал ему все, что произошлоу меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть,– заключил я ему, – что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я ещедома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только нетрудно, а даже радостно и весело».

Выслушал он, смотрит так хорошо на меня: «Все это, говорит,чрезвычайно как любопытно, я к вам еще и еще приду». И стал с тех пор ко мнеходить чуть не каждый вечер. И сдружились бы мы очень, если б он мне и о себеговорил. Но о себе он не говорил почти ни слова, а все меня обо мне жерасспрашивал. Несмотря на то, я очень его полюбил и совершенно ему доверился вовсех моих чувствах, ибо мыслю: на что мне тайны его, вижу и без сего, чтоправеден человек. К тому же еще человек столь серьезный и неравный мне летами,а ходит ко мне, юноше, и мною не брезгает. И многому я от него научилсяполезному, ибо высокого ума был человек. «Что жизнь есть рай, – говорит вдругмне, – об этом я давно уже думаю, – и вдруг прибавил: – Только об этом идумаю». Смотрит на меня и улыбается. «Я больше вашего в этом, говорит, убежден,потом узнаете почему». Слушаю я это и думаю про себя: «Это он, наверно, хочетмне нечто открыть». – «Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и вомне кроется, и, захочу, завтра же настанет он для меня в самом деле и уже навсю мою жизнь». Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня смотрит, точновопрошает меня. «А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за всявиноват, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили, иудивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И воистинуверно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесноеуже не в мечте, а в самом деле». – «А когда, – воскликнул я ему тут с горестию,– сие сбудется, и сбудется ли еще когда-нибудь? Не мечта ли сие лишь только?» –«А вот уж вы, говорит, не веруете, проповедуете и сами не веруете. Знайте же,что несомненно сия мечта, как вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь,ибо на всякое действие свой закон. Дело это душевное, психологическое. Чтобыпеределать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись надругую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, ненаступит братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеютбезобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет длякаждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга. Выспрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но сначала должен заключиться периодчеловеческого уединения». – «Какого это уединения?» – спрашиваю его. «А такого,какое теперь везде царствует, и особенно в нашем веке, но не заключился ещевесь и не пришел еще срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить своелицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходитизо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместополноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-тов наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий отдругого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам отлюдей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатствои думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, чточем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привыкнадеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу неверить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того,что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне умчеловеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лицасостоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Нонепременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут всеразом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяниевремени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели.Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси… Но до тех пор надовсе-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг примерпоказать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя быдаже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль…»