Я перевел взгляд на отца Кристы. Он глядел на нее, неприкрыто выжидая, что по меркам его низкочастотных эмоций, должно быть, означало гигантский интерес. Как будто этот момент был заявлен в программе. Как будто он пришел только ради него.

– Какую часть госпожи-старшего-председателя вы используете как препарат для «Эгиды»? – продолжила Ариадна.

– Чего? – Мне показалось, что я ослышался.

И Ольге, похоже, тоже. И Лаку Бернкастелю.

– Отлично, – выдохнул Роман Гёте. – Не пришлось играть в шарады.

Я уставился на цифры, пытаясь разглядеть в них то, что увидела Ариадна.

– Полагаю, семьдесят лет декомпозиции ядром-тау навели госпожу-старшего-председателя на вариации в рамках одного подхода. Искра декомпозирует ее ткани до препарата для импланта. Учитывая место имплантации, допущу, что это мозговое вещество. Декомпозируя, искра оставляет мозг госпожи-старшего-председателя условно целым, а значит, живым. Все то же самое, что с ядром-тау. Те, кому вживляется имплант, получают ее присутствие в качестве бонуса. Вы распределяете ее мозг на несколько человеческих тел… Иными словами, делаете ей функции.

– Гибрид, – мгновенно среагировала Мерит Кречет, – не цель, а средство. Ее клетки – единственный способ заставить атра-каотику-сумму привиться нужным образом.

Роман Гёте поднял раскрытую ладонь:

– Давай я. Здесь стоит быть убедительным.

Лак Бернкастель смотрел на них обоих без проблеска прежней любезности.

– Ты знал? – спросил он.

– А ты нет? – Отец Кристы не потрудился удивиться. – Уникальный в своем роде специалист по катастрофам, ты здесь, чтобы засвидетельствовать безопасность импланта перед наблюдательными советами. Все.

На это Лак Бернкастель удивился сразу за двоих:

– Безопасность? Вы искусственно наращиваете ей функции. Как вы собираетесь доказать, что расширение массивов, в которых она имеет административные права, есть научное благо, а не захват власти? Это же не просчитываемо. Так еще никто не делал.

– Обержин, – перебил Роман Гёте. – Охра-Дей Обержин ходила перед твоим носом несколько недель, Бернкастель, давая лапласам время и данные для расчетов. По сути, «Эгида» – атрибут ГСП, который, благодаря многолетним исследованиям Пройсса и Обержина, мы сможем производить не в единственном экземпляре. И то, что ты ничего не видишь, означает, что не происходит ничего катастрофического. «Эгида» – не черный лебедь. Самая обычная наука.

– К тому же, – поспешно добавила Мерит Кречет, – Дедал делает то же самое.

– Никто не знает, что делает Дедал, – молвила Ариадна. – Все только знают, как это выглядит.

Ольга ошарашенно захлопнула папку:

– Вы серьезно вшиваете часть мозга госпожи-старшего-председателя в людей, чтобы делать нас?

– Не просто вас… – Ученая вздохнула. – Не только вас. Дедал спасает безнадежно больных людей, жертв ужасных катастроф, тех, кому медицина не может или не успевает помочь. С «Эгидой» мы тоже сможем их спасать! Как он! И для этого нам не будут нужны доноры – как вы. Не нужен будет Дедал, не нужно будет понимать и соблюдать какую-то его внутреннюю логику. «Эгида» уберет все лишнее. Они сами будут оплачивать свой медицинский счет, не вашей жизнью взаперти, а обычными человеческими деньгами. Мы выкинем посредников, схлопнув функцию синтропа и контрфункцию в одной особи.

– Особи, – эхом повторила Ольга. – Это вы здорово сказали.

Мерит Кречет замолчала. Вздохнула:

– Хольд знал. Он поддерживал нас, помогал Яну. Это он готовил препарат с помощью искры. Он… Хольд хотел остановить ваши жертвоприношения, понимаешь? И мы можем остановить их, мы с Яном обещали ему остановить, в обмен на…

– Не надо ничего останавливать! – воскликнула Ольга. – Спасти контрфункцию – наш выбор! У тех, кого собираетесь спасать вы, его не будет!

– Жизнь, – обронил Роман Гёте, – отличный выбор. Гибридизируя физиологию двух видов, «Эгида» оставит в прошлом непреодолимость генетических ошибок, мутаций и повреждений, несовместимых с жизнью.

– И как госпожа-старший-председатель будет отбирать нуждающихся? – спросил Лак Бернкастель. – Вы не сможете масштабировать процесс на каждую больницу. Очевидно, будет существовать какая-то элитная группа. Как ГСП собирается определять, кто в нее попадет?

– Возьмет пару консультаций? – Отец Кристы дернул бровью в нашу сторону. – Какая разница? Механизм существует и обкатан Дедалом. В наших силах обнаучить его, превратив в конкретный и измеримый процесс. А главное – исключив человеческий фактор.

– Человеческий фактор, как ты это называешь, существует не просто так, – возразил энтроп. – Почему, ты думаешь, Дедал делает синтропов не из контрфункций? Зачем создает буфер?

Отец Кристы издал звук, похожий на короткий шумный выдох. За восемь лет, что я знал его – лучшую половину его, – я выучил все сквозные смыслы, все интонации дыхания. Эта была усмешкой.

– С биологической точки зрения, – стоически продолжил Лак Бернкастель, – пассионарии, которых так жаждет присвоить себе госпожа-старший-председатель, тратят энергии больше, чем абсорбируют. Это неадаптивно, противооестественно для гомеостаза живого существа любого уровня сложности. И так как механизм регулирования подобного энергетического дисбаланса лежит исключительно в плоскости эмоционального и мотивационного, человеческого то есть – как, впрочем, и все другие их отличия, – физиология синтропа посчитает это за дефект. Атра-каотика-сумма редуцирует все предпоссылки к лишним энергетическим тратам, например – способность считать без данных, ведь ее природный резервуар не нуждается в этом умении. Пассионарии станут среднестатистическими обывателями. Тебе лично это показалось бы отличным выбором, Роман?

– Неужели ты думаешь, что Ян делал бы контрольные замеры на Охре, не решив этот вопрос? Ты знаешь, она была очень талантливой. Просто ей мало везло.

– Его невозможно решить. Такова физиология функций.

– Однако мы справились.

– Как?

– Не твое дело.

– Ты издеваешься…

– Обычно. Но не сейчас.

Роман Гёте перевел взгляд на Ольгу. Он не выпускал когтей, не расплескивал яд, был готовой иллюстрацией к статье о том, как должен решать проблемы цивилизованный человек. Но я все равно чувствовал исходящее от него желание убивать. Незамутненную крестоносную уверенность, что госпожа-старший-председатель направила его сюда, чтобы во имя «Эгиды» перебить всех несогласных. Словами. Взглядами. Доводами. В мире без жертвоприношений это делалось так.

Так что прежде, чем он обратился к Ольге, я сказал:

– Нет.

Просто:

– Нет.

Потому что мною можно было иллюстрировать статьи «на грани», «какого черта?!» и «что делать, если напротив сидит мудак: три лайфхака на все случаи жизни».

– Нет? – вкрадчиво взглянул на меня отец Кристы. Кристы, блин!

– Нет, – ответил я, глядя на него.

Конечно, я уже не чувствовал пальцев, которые выкручивал себе под столом, лишь бы не закричать, наплевав на конспирацию: «Вы вообще нормальный? Как можно так уверенно рассуждать о системе, о нужных ей людях, о пассионариях, терминальных стадиях, непреодолимых силах генетики – и игнорировать тот факт, что все это про собственную дочь? Почему вы в упор не замечаете очевидного? Что она вам, черт возьми, сделала?!»

– Михаэль имеет в виду, – сказала Ариадна, – что Минотавр поддерживал Обержина до тех пор, пока неделю назад не узнал, как именно вы добились толерантности физиологии синтропа к гомеостатическому дисбалансу пассионариев.

Роман Гёте и бровью не повел. Мы по-прежнему смотрели друг на друга.

– Что это меняет? – спросил он. – Глобально? По результату?

– Для вас ничего, – ответила Ариадна. – Для него это изменило все, поскольку жертвоприношение не перестало быть жертвоприношением.

– Ты не могла бы… – нервозно начала Ольга.

– Госпожа