к мифологизации правды? У неудачливых матерей. Вот уж у кого высокоморальные обмазывания становятся единственным способом убедить окружающих не совершать их ошибки. Так они получают хоть какую-то иллюзию контроля. Это бьет по самооценке, верно, госпожа Дедал?

– Роман! – изумился Лак Бернкастель. – Ты понимаешь, что гово…

И осекся, увидев лицо Ольги.

Она медленно поднялась. В стиснутых пальцах я заметил папку, которую она точно не собиралась читать.

– Действительно, Бернкастель. – Роман Гёте смотрел на плоды своих усилий с тем же равнодушием, с каким их взрастил. – Такая глупость. У госпожи Дедал не может быть детей. Половое размножение свойственно только людям, синтропы наращивают функции иным способом. Подумать же, что такая высоконравственная, беспорочная женщина могла иметь ребенка еще в человеческой жизни, значит предположить, что она бросила его там же, лишив материнской поддержки и любви, ради, хм, не знаю даже…

Не давая ему закончить, я резко встал:

– Пожалуйста. Давай выйдем.

Ольга меня не слушала. Я на нее не смотрел.

– Пожалуйста, – повторил я и вцепился в ее папку.

Она резко отдернулась. А вот Мерит Кречет не успела:

– Ой!

Я услышал грохот и звук выплеснувшегося на пол кофе. Ольгин стул опрокинулся на спинку. Следом – на стол – полетела папка. Ольга обогнула меня почти на ощупь и молча, взвихряя воздух, устремилась к выходу из лабораторий.

– Матерь божья, – охнула Мерит Кречет. – Роман!

– Я, – он опустил взгляд на часы, – ненавижу лицемеров.

Грохнула дверь. Лак Бернкастель встал, поднял Ольгин стул и задвинул его под стол с неожиданной, безмолвной жесткостью.

Дав Ольге немного форы, я тоже вышел в коридор. Он был пуст и гулок. Стены отражали звук шагов. Я прошел вперед, до поворота к лифтам, и, завернув за угол, увидел знакомую сгорбленную спину.

– Ты как? – остановившись, спросил.

– Уходи, – проскрипела Ольга.

Она стояла, придерживая одну ногу на весу. Я догадывался, что это значило, но, к счастью, в Эс-Эйте были крепкие стены и не было лишних предметов в коридорах.

Звякнули цепочки, спелись звенья. Ольга возвела глаза к потолку.

– Зачем он только назвал мое имя? Зачем издевается?!

– Он не издевается, – вздохнул я. – Минотавр правда считает, что ты подходишь. Все дело в самом отце Кристы. Я уже видел такое. У него так со всеми получается. Даже с энтропами.

– Но ты же спокоен! – взвилась она. – Почти как… Вы… Вы оба как будто не боитесь того, что случится! Если у нас не выйдет разговорить их! Вам как будто…

Ее широкий рот горестно прогнулся. Словом безразлично. Словами все равно. Весь секрет в мышцах лица, мог бы признаться я. В том, как они служат. Твои мышцы, Ольга, заодно с твоими чувствами. А мои – моих умнее.

– Прости, – сказал я. За себя, за Ариадну. За отца своей контрфункции.

Ольга, конечно, поняла это по-своему. Так бывает, если ничего не объяснять.

– Возвращайся, – заржавело выдохнула. – Я скоро приду.

Это значило: разговор окончен. Значило: прочь, прочь. Но каждый раз, когда мы оставляли ее одну, дотлевать в собственном бессилии, я спрашивал себя, правильно ли мы поступаем. Действительно ли лучшее, что можно сделать для человека, проявившего слабость, – не заметить ее?

– С Минотавром все будет хорошо. Мы вернем его.

Я знал, что она знала: я говорил правду.

Я вернулся в лаборатории и еще с порога услышал Ариадну. Она листала папки, задавала вопросы, и Мерит Кречет отвечала на них под равномерный шелест страниц. С Романом Гёте они сидели спиной к двери. Лак Бернкастель – в сосредоточенный профиль. Он смотрел на Ариадну, но, конечно, сразу на всех. Кроме меня. На меня никто не смотрел. Потому я сделал то, что должен был.

Лаборатория привычно вспыхнула: полотном связей, океаном маркеров. Но даже когда они осы́пались, я продолжил видеть ошеломительно много всего. Комната кишела массивами. Идеями. Развертками. В других местах я почти не различал движение информационных потоков, но здесь они сияли как автомобильные фары, сфотографированные с большой выдержкой. Как обращенный в материю свет.

Подложка физического была такой тусклой, что я не сразу вспомнил, зачем активировал уджат. Потом Ариадна сказала: искра.

Сказала:

– Поведенческая стратегия, чаще всего вытесненная…

И по центру отлитой в золоте гениальности я увидел червоточину.

В нее упало зернышко – искра – и, проклюнувшись, пустило черный росток. Я сразу узнал его: боль. Только боль не имела просвета. Совпадение воль, говорила Ариадна, рассыпая все больше зерен. Невозможность разрешения, продолжала она, и оболочки их лопались, высвобождая крошечные, похожие на пальцы стебельки.

Я смотрел на микрокосмос Мерит Кречет и видел многолетнюю плантацию с трудом сдерживаемой боли.

– Второму предикату нужно условие, чтобы разрешиться. Нам неизвестно какое. Но человек остается синхронизирован с атрибутом, пока хочет того же.

– Да, – задумчиво откликнулась ученая. – Я понимаю.

О, она действительно понимала.

– Черт… – простонал я.

Уджат заглох. Лак Бернкастель рассеянно взглянул в мою сторону. Вот поэтому – поэтому! – я терпеть не мог использовать его на людях.

– Можно я вмешаюсь? – безнадежно спросил я, опускаясь на стул.

Ариадна повернулась. Что она увидела: как я собирался с силами. Как не хотел выламывать замки чужих секретов ее бестактными вопросами, что обязательно случилось бы, поделись я увиденным с ней.

Мерит Кречет насмешливо прищурилась. Теперь, зная правду, я не мог не заметить, как умело она маскировала за усмешкой и снобизмом свои истинные чувства.

– Из слов господина Гёте… Я понял, что у вас умер ребенок… Это самое трагическое, что случалось в вашей жизни?

Ученая окаменела. Она не ожидала от меня такого. Но кто вообще ожидал.

– Прошу прощения, – искренне добавил я. – Это правда имеет значение.

Пару секунд ее здесь не было. Затем мы услышали сухое, безличностное:

– Это было очень давно. Но да.

– И для Юрия Пройсса… Гибель его жены и ребенка была самым трагическим событием в жизни?

Мерит Кречет сощурилась. Здесь оказалось больнее.

– А сам как считаешь?

Я заломил себе палец под столом.

– В таком случае… качественное изменение ваших личностей случилось примерно в одно и то же время? Как только появилась искра?

Это звучало как обвинение. Но я знал, что был прав. В одиночку Юрий Пройсс еще мог оказаться жертвой личных депрессий и маний, но две плантации боли, дающие многолетние всходы, не могли быть совпадением. Я знал, что́ видел: мысли об искре ускоряли все процессы в ее микрокосмосе. В ее разуме. В ее жизни.

– Ну, – вздохнула ученая и развела руками. – Что-то вроде.

Она не злилась. Даже, кажется, не была удивлена. В отличие от Романа Гёте.

– И ты туда же? – сухо промолвил он. – Разве человек науки не должен быть выше всей этой чуши про «хочу того, не знаю чего»?

– А тебе никто не говорил, что ты переоцениваешь человеков науки? И потом, сколько мы знакомы, Роман? Восемь? Десять лет?

– Хочешь сказать, в пятьдесят пять придури было меньше? Сомневаюсь. Ты здорова, лиса. Отшиблена на всю голову, и ею же здорова.

Мерит Кречет бросила быстрый взгляд на дверь:

– Сейчас – да.

Ольга не возвращалась.