– Но она… – Я замолчал. – Ариадна ничего не хочет.

Ученая понимающе кивнула:

– Нейробиологические изменения, о которых я уже сказала, наблюдаются при тяжелых депрессиях у вполне живых людей. Если мы на секунду предположим, что изменения мозга неспецифичны и лишь сопутствуют телесной коме, а не вызывают ее…

– Вы пытаетесь сказать, что Ариадна не хочет жить?

Она помедлила, кивнула, но так, будто мне не стоило говорить это самому. Будто бы своей поспешностью я скосил парочку по-настоящему железных доводов, а значит, неубежденный, начну задавать глупые вопросы, а значит, предвзятый, не захочу слушать ответы на них.

И я не подвел:

– Разве это не то, что мы пытаемся исправить? Она же… Она не смертельно больна, чтобы… Ей можно помочь. Она будет жить. Хорошо жить. Не страдать и не испытывать боли. Я не понимаю.

Но я понимал, и понимание это таилось в мелочах. В еженощном гуле северно-ледовитого океана.

– Разве может кто-то не хотеть жить? – пробормотал я и уставился в стол.

Мерит Кречет подошла, тихо села на соседний стул:

– Утверждая верховенство человеческого права на жизнь, ты отнимаешь право на смерть. Право уйти тогда, когда человек сам этого хочет, а не когда, смирившись, его отпустили другие.

Я вскинул взгляд:

– Вы про самоубийство?

– Необязательно. Еще про эвтаназию. Про отказ от реанимации. Про добровольцев для «Эгиды», о которых рассказывал Гёте, хотя это, конечно, не самая удачная иллюстрация для этических дилемм. Я говорю о праве человека распоряжаться своим телом и сознанием не только в радости, но и в горе, не только в здравии, но и в болезни… – Ученая тихо, беззлобно усмехнулась. – Вам, молодым, не понять. Вы еще великие, не умеете отпускать. И Хольд, он же тоже еще ребенок, для него все не по-настоящему, не из плоти. Отпускать – великое умение, но понимаешь это только тогда, когда начинаешь зависеть от других. Жертвы, пленные, умирающие… Они зависят ото всех, кроме себя.

Меня коротнуло от ее ассоциативного ряда:

– Но Ариадна… она не умерла. Стефан умер. Она нет!

– Ты в этом уверен?

Да, хотел воскликнуть я. Да! Ведь я слышал ее пульс! Полгода он стекал в эту чертову медицинскую коробку. Я слышал, черт возьми, слышал его – живое сердце за белой пластиковой дверью…

Это называется нулевой функцией, сказал Мару в какой-то прошлой жизни. Простая математика. Дедал минус человек.

Я встал. Внутри все оказалось стеклянным. Я сделал шаг, и оно зазвенело, как башня пустых бокалов на тележке портье. Высокое, нервическое пение стекла – в одном неуклюжем повороте от бездны.

Привет, говорила Ариадна.

(мне все равно)

Извини, говорила Ариадна.

(будет по-твоему)

Хорошо, говорила Ариадна.

(я не хочу)

Не хочу. Не хочу. Не хочу.

(повторяла она снова и снова)

И все ее не хочу вдруг вспыхнули, как звезды в ночном небе, и я понял, как много их было, и вдруг увидел между ними связи, контуры, смыслы. Огромные созвездия, которые прежде не хотел замечать.

Я медленно прошелся по кухне. Это был короткий, безысходный путь. Остановившись у кофеварки, я опустил ладони на край столешницы, чтобы почувствовать ее твердость.

– Тот новый… Стопроцентный способ, о котором он хотел рассказать… Что это?

Чужое молчание фонило печалью и жалостью. Наконец Мерит Кречет вздохнула.

– Когда мозг понимает, что телу угрожает опасность, симпатическая нервная система запускает цепочку мощных разноплановых реакций. Организм мобилизует энергетические ресурсы для выполнения одного из сценариев: бить или бежать. Чем смертельнее опасность, тем мощнее реакции и тем исключительнее физиологические возможности, которые открываются для тела. Хольд ставит на то, что ее мозг не так притязателен к качеству жизни, как личность. Впрочем, по его же мнению, вам поможет только самый мощный стимул из всех.

– Он хочет подвергнуть ее смертельной опасности?

– Не ее.

До меня дошло вычесть из двух.

– Ее мозг знает, что сейчас ты ее тело. Он будет защищать тебя, в то время как желания ее личности останутся за скобками. Бей или беги – естественный финал теории. Если это не поможет, Хольд сдастся. Он обещал.

– Это правда поможет?

– Не знаю, – после паузы призналась Мерит Кречет. – Но если ты делаешь это ради нее, а не Хольда, пожалуйста, поговори с Ариадной. Просто… Поговорите, хорошо? Это решение должно быть вашим, а не его.

Я бездумно покачал головой. Поговорить… Мне бы теперь с азами справиться. С простым «взглянуть». Может быть, «назвать по имени». Я больше не понимал, что мне делать. Что было правильно, а что нет. Слова ученой раздавили мой внутренний компас.

– Спасибо. – Я оттолкнулся от тумбы. – Мне было нужно узнать это не от него.

Мерит Кречет кивнула. Я стал собираться. Ученая проводила меня до широкой галереи пассажирских лифтов.

– Хольд не плохой человек, – сказала она вместо прощания. – Он просто не на своем месте.

– Не сомневаюсь, – кивнул я закрывающимся дверям.

В голове было пусто, ни мыслей, ни тяжести. Я приложил ладонь к стене. Снова твердое. Снова реальное, гудящее десятком пролетающих этажей. Если Ариадна ощущала себя так все время, неудивительно, что она сносила нас с безразличием воды. Это было целительное равнодушие.

Они ждали меня на улице, недалеко от входа. Я слышал спор, приглушенный ветром и срывавшийся на взвинченное «нет», на яростное «но», на «или это прекратишь ты, или я!». Ариадна стояла спиной и молчала. Потом замолчали все.

Я знал, что это будет Мару. Что он первым отделится от них и подойдет ко мне, озадаченный, но уверенный, что всему есть адекватное объяснение. И скажет что-то вроде:

– Тебе следовало сразу прийти ко мне.

Я промолчу, глядя мимо. Он положит руку мне на плечо:

– Все это очень серьезно, Миш…

– Тогда хорошо, что Минотавр очнется завтра, правда?

Я знал, что случится потом. Он станет только мягче и добрее. Как пожарный, снимающий котенка с дерева. Служба спасения всего человечества. Я хорошо знал Мару. А он думал, что хорошо знает меня. Несущественный изъян для святого.

Так все и случилось.

– Ты понимаешь, как это выглядит? – Мару склонил голову, пытаясь встретиться со мной взглядом. – Вы возили искру. Вы были в галерее, когда умер Обержин. Вы последними видели Минотавра в сознании. А теперь выясняется – вы предоставили госпоже-старшему-председателю информацию о том, что искра под нашим контролем, и… Ради бога, Миш, объясни, почему Ариадна говорит о ней во множественном числе?

Я набрал в грудь воздуха, но ничего не ответил. Речь требовала каких-то нечеловеческих усилий.

– Прошу, Миш. Расскажи мне все.

Я молча мотнул головой.

– Почему?

– Она преемник Минотавра. Она рассказала то, что посчитала нужным.

Укор меня отрезвил бы, но от Мару исходило только сочувствие. Что я упустил, спрашивал он всем своим скорбным видом. Что сделал не так, раз не заслужил твоего доверия? Кормил. Заботился. Не игнорировал. По правде, много всего не того.

– В таком случае вы немедленно возвращаетесь в лабиринт, – сказал он.

Глядя под ноги, я кивнул.

– С искрой. И с симбионтом.

– Хорошо.

– Ты поедешь со мной.