что слышится. Не грозно и не звонко, не громы сотворя, «а в духе хлада тонка», библейски говоря.

Мы потеряли свою волю, когда дали волю своей зависти. Мы потеряли целый век, когда захотели все получить всего за один октябрьский вечер. Как говорится, suum cuique.

Покойный Плятт был истинным интеллигентом – строгим к себе, терпимым к другим.

Песня была мольбой, была воем, плачем, исповедью, прощанием, была веселой, праздничной, всякой. Но советская песня была всегда верным орудием пропаганды. И – не в пример передовицам – справилась с порученным делом, сумела хорошо оболванить.

Жизни – сила, искусству – страсть.

Вечер, посвященный Ильинскому. Выступают воспоминатели. До Ильинского всем мало дела – каждый хочет напомнить о себе. Чуть ли не ползком выходит на сцену дряхлый, еле живой артист. Ни этот почти запредельный возраст, казалось бы, раскрепощающий душу, ни близость неизбежного шага через порог небытия не изменили в нем даже малости. Все так же лжив, бесстыден, безвкусен, так же неутомимо кривляется. Ни единого искреннего словечка, мука слушать и мука смотреть.

Комфортные ласки с восточным оттенком – на фоне журчащего фонтана.

Карабчиевский покончил с собой в пору успеха и признания, которых он ждал так долго, так жарко. Казалось, что худшее для него – позади. Никто не знает, когда в писателя вдруг входит последняя тоска.

Этакий неукротимый белудж.

Ницшевская «любовь к дальнему» выросла из нелюбви его к ближнему.

Казачье укрепление «Погромзастава».

Северянин и впрямь был эгофутурист. Вот кусочек из его письмеца, надо сказать, вполне бытового. «Сегодня я плакал. Хотелось сирени». А вот и стихи: «И ясно мне, что эти краски Банальны, как стереотип И ясно мне, какой окраски Употребляющий их тип». Наивны и беззащитны рифмы, наивна и беззащитна душа. Сначала его воспринимаешь как некую странную пародию. Потом видишь, как он в себе неуверен, как неприспособлен он к миру, в котором он ни к селу ни к городу. В сущности, вечный провинциал, лишенный хватки провинциала. Провинциальный урбанизм, провинциальная бравада. Его взгляд сверху вниз, если присмотришься, взгляд снизу вверх, в нем та же растерянность. Мандельштамовски задранный ввысь подбородок, но это все, что роднит его с Мандельштамом. Слава Богу, он был недостаточно крупен, чтобы возвыситься до трагедии, остался лицом бытовой драмы, сумел умереть в своей постели. Но сколько жалости и сострадания внушает мне каждое его слово.

Алексей Николаевич Толстой (в отличие от Алексея Константиновича Толстого) был, по отзывам многих, человеком неумным. Меж тем талант у Толстого сочился из пор. Это не единственный случай, не вероломная шутка природы, вдруг испугавшейся собственной щедрости. Сплошь и рядом, талантливый человек не паскалевский «мыслящий тростник», а странный, еще не названный орган, на диво чувствующий и чующий. В общем, не столько мозг, сколько нос.

«Стяжевая» бессмертие – какая тяжелая поступь! Должно быть, Гомер так вступал в историю.

Большой писатель шире своего направления. Своей школы, своих последователей. Он изначально экуменичен.

Интеллектуал и интеллигент могут быть и полярными характеристиками. Ульрику Майнхоф и ее Баадера интеллигентами не назовешь. Люди все же штучный товар!

Живые храма не имут.

Хаос – это и есть наш порядок. Не сомневаюсь, немецкий Ordnung внушил бы нам эсхатологический ужас. Восприняли бы как конец света.

Есть в истории демократия, которая проклята человечеством. Это Веймарская демократия, расчистившая дорогу Гитлеру. Все чаще рождается ощущение, что наш отечественный недоносок уже готов разделить ее участь.

Сближение несопоставимых понятий, характерное для набоковской прозы и пастернаковской поэзии.

Есть абсолютное искусство. Оно и надмирно и всеохватно, сразу в тебе и над тобой – не терпит ни толков, ни обсуждений, оно верховно, как купол храма. Альберт Швейцер когда-то назвал музыку Баха объективной. Однако случаются минуты, когда незатейливая мелодия переворачивает твою душу.

Старый удмурт Финкельштейн, любящий поучительные истории, рассказал, как девушка, выйдя замуж, обнаружила, что от новой жизни не испытывает никаких удовольствий. «Наследственность», – горько вздохнула мать.

Исповедь глубоко оскорбленного, потрясенного несовершенством мира, действительно очень большого актера. Воспользовавшись отъездом супруги, он пригласил четырех девиц – душа просила отдохновения. И – как в самом дрянном анекдоте – жена неожиданно появилась. Решила сделать приятный сюрприз. «Стоило мне ее увидеть, я сразу понял: добром не кончится. Сразу же крикнула: негодяй! Я едва успел предупредить ее: «Если ты испортишь мне этот вечер, я никогда тебе не прощу!» Но это на нее не подействовало. Я видел ее, но не узнавал. Какой-то дьявол в нее вселился. Ломала и била все что ни попадя. Все, что я нажил тяжким трудом и честным служением искусству. Била фарфор, била хрусталь, ломала стулья, разбила все зеркала. Потом схватилась за телевизор. Я крикнул: «Телевизор оставь!» Лучше б я этого не говорил. Она ничего не пощадила. И я даже не берусь повторить, как она охарактеризовала девушек».

Бразилия, штат Пернамбуку. Чье сердце не дрогнет?

Пауза, точно сыгранная актером, вспахивает и углубляет текст. Так и в прозе необходимы лакуны, в которых накапливается энергия.

Есть «охота на ведьм» и «охота ведьм» – вот чего не хотят различать. Те ведьмы, на которых охотились, были ни в чем не повинные женщины – их обвиняли в ведьмовстве придурки с хитрой подачи отцов-инквизиторов. В двадцатом столетии сплошь и рядом речь идет о действительных ведьмах (чаще всего мужского пола) – охотятся не на них, а они, но современные гуманисты, слегка повредившиеся в уме, трогательно их защищают («я готов отдать свою жизнь за ваше право…» и далее по известной схеме). Жизнь и впрямь придется отдать. Об этом полезно будет подумать на досуге, перед газовой камерой.

Гелертерская критика. Неторопливые прогулки в лабиринтах терминологии.

«Они жили долго и счастливо» – почти бессмысленно. Либо счастливо, либо долго. Жизнь не может считаться удавшейся, если она слишком затягивается. В особенности опасно задерживаться человеку с воображением.

На дискуссии об эстетике понял, что мир убьет красота.

В конце концов, идеология и есть навязчивая идея. Та же idee fixe, овладевшая на сей раз не человеком, а массой.

Одна из волнующих загадок: как это Владимир Набоков вдруг сочинил свою «Лолиту»? Все исходные обстоятельства препятствовали такой авантюре – родовитость, воспитание, стиль, ученость, профессорство, Вера Слоним. Всех противопоказаний не счесть. Что тут было? Коммерческий расчет? Желание славы, пусть даже скандальной, подогретое обидой и злостью на затянувшееся безразличие? Изнурительные темные страсти, вроде подавленной педофилии? Ночная неутоленная жизнь?