– «национальный реализм». Мои поздравления. Братский привет от социалистического реализма.

Мемуары как объяснительная записка, как оправдательный документ, справка об алиби и невиновности. Последнее слово на Страшном Суде новых безжалостных поколений.

Когда же мы, наконец, пресытимся этой острой политической кухней, когда, наконец, у нас наступит столь благородный период отрыжки?

Каждый режим себе находит музыкально одаренных семитов, умеющих придать его рыку, лязгу и зубовному скрежету звучный, мелодичный фасад – Оффенбаха, Кальмана, Дунаевского.

Народ – это закон больших чисел. Отдельный человек – вне закона. Но стоит в поисках твердой почвы пойти на подмену народа нацией – перестаешь быть человеком.

Мессианство созревает в молчании и расцветает в логорее.

Ничто на свете так не мешает жить, как этот пафос созидания.

У вечности не бывает любимчиков.

Учтивость на грани иррациональности.

Широкая известность в кругу семьи.

Когда девятнадцатое столетие набрало силу, в России зажглись четыре равновеликих ума – Грибоедов, Чаадаев, Вяземский, Пушкин. Все четверо удивительно думали. Но никто не чувствовал так, как чувствовал Пушкин, ничья мысль не была столь трепещущей, столь доверительной, в то же мгновение оказывающейся твоей собственной мыслью, ни в ком другом не звучала такая музыка.

Интерлюдия

Открытие Олимпиады. Как сообщают газеты – «парад молодости и красоты». Каждую делегацию возглавляет растянувшаяся на несколько рядов группа тучных, лысых, подержанных людей. Это идут функционеры – они всегда и везде впереди. Больше всего они впечатляли, когда появлялись делегации скромных малочисленных стран. На каждого спортсмена – несколько деятелей. Венцом всему было редкое зрелище – одинокого юнца с каких-то островов выводили пятеро руководителей – все в одинаковых костюмах: синие блайзеры с алыми шевронами, ослепительными золотыми пуговицами. Точно так же был одет и атлет. Понуро замыкал он цепочку бодро вышагивавших толстяков. То был олимпийский триумф чиновничества.

Партикулярный человек, что же дальше?

Маркс определил человека как «совокупность общественных отношений». Черт побери! «Человек-совокупность…» Нет, человек так не мог сказать. Какая-то иная особь.

Патологическая ненависть к коммунизму? Что за вздор! Патологической может быть лишь любовь к коммунизму. Впрочем, что говорить о дряхлых любовниках коммунистической доктрины? Все это люди моей генерации, а долго ли ей «штурмовать небеса»? Нильс Бор заметил, что идеи сами по себе не умирают, но вымирают их сторонники.

То было время, когда Таллин еще имел два «л» и лишь одно «н».

Помню, как в простодушные годы моей провинциальной юности смуглые дамочки, сильно издерганные своей семьей, коммунальным житьем и невыразительной половой жизнью, взахлеб читали «Вражду» Олдингтона (так был озаглавлен тот перевод «All men are enemies») и пребывали в оргиастическом исступлении. Эти события, эта среда, эта страсть – все это так отличалось от их повседневного круговорота. Какое-то время Олдингтон был властителем этих грешных дум. Впрочем, успех его был недолог. Еще одна не слишком удавшаяся литературная судьба.

При относительно развитом зрении можно воспроизвести на бумаге умиротворенный пейзаж, человека, сидящего на скамье, ночь, опустившуюся на землю, – словом, статическое состояние. Все наши сложности начинаются, когда мы сталкиваемся с движением – ни глаз, ни перо не поспевают, теряешь энергию и убедительность. Пристли когда-то тонко подметил, что, право же, «нет ничего труднее, чем описывать пулю в полете».

Смерть – заразная болезнь.

Юноше бледному со взором горящим мог бы дать следующие советы: первый совет: живи одиноко, не разглашая того, что пишешь. Второй: когда пишешь, не думай о том, что из этого воспоследует. Третий совет: живи настоящим, не жди от будущего признания. «Движение – все, а цель – ничто». В политике этот девиз сомнителен, но литератору подходит.

Диалог. Она. А что мне снилось! Он (с опаской): Ну, что тебе снилось? Она. Снился мне сад в подвенечном уборе. Он (недовольно). Ты опять о своем.

Из речи об особом пути России: «Ну и ступайте в свою типографию, а мы отправимся в словолитню».

Югославская трагедия. Больше года взбесившиеся балканские этносы истребляют друг друга вместо того, чтобы сразу же пристрелить своих лидеров.

Ход времени отчетливо виден и в угасании отдельных слов. Иногда они исчезают вовсе, иногда становятся бедней, усыхают, теряют одно из своих значений. Еще ухаживают за больными, но уже не ухаживают за дамами.

Никогда не сочувствовал эгалитаризму, понимал, что смерть Пушкина больней отзывается, чем смерть Дельвига, и уж тем более, чем смерть безвестного Иванова, но в истерике вокруг «убиенного императора» есть нечто неистребимо лакейское.

Нет нужды доказывать, что в Екатеринбурге свершилось кровавое преступление, бессудная, грязная расправа. Но сколько погибло в те черные годы высоких натур, могучих умов, распято удивительных женщин? Никто не прольет о них и слезинки, никто не вспомнит об их страданиях, причиной которых – в немалой мере – был и этот несчастный царь. И только один – со всех сторон – слышится безутешный плач над титулованными мощами. При всем уважении к покаянию никак не могу поверить в искренность сей сословно-иерархической скорби.

Страна не перестает восхищать. На третье место в списке забот поставлена судьба Марианны из телевизионной «мыльной оперы». Сразу же вспомнилось, как встрепенулись отзывчивые советские люди, узнав, что монакская принцесса похоронила почившую мать – поток писем от великодушных семей, готовых удочерить сиротку. Тысячи беженцев, инвалидов, тысячи бездомных детей – им уже ничего не досталось. Все самые высокие чувства отданы мексиканской диве и развращенной богатством девчонке. Истерическая, рожденная завистью холопская любовь к знаменитостям, жалкая тайная мечта хоть ноготком прикоснуться к сказке.

Годами проверенная традиция бывалых авторов детективов. Обаятельные преступники гибнут, чтобы избавить правосудие от необходимости угробить этих симпатичных людей.

В его нескрываемом стремлении понравиться народным избранникам была неуверенность интеллигента, удрученного своей чужеродностью.

Право, нет ничего безнадежней и бессмысленней манихейских суждений, когда двойственность и в нас и вне нас. Двойственность видений и снов, двойственность чувств, понятий и слов, обозначающих эти понятия. Двойственность величин и явлений, двойственность идолов и идей. Вспомнился старый афоризм: «Святость есть преображенная энергия зла». Достала чертова диалектика.

В предвестии Главного Откровения – торжественная мелодия старости. Каждая мысль словно отсвечивает «благодатным святогробным огнем». Но эта умиротворенность и благость сопутствуют лишь ее началу, когда открываешь ее достоинства и несомненные преимущества. И только позже становится ясно: беда не в том, что она приходит, беда ее в том, что она затягивается. Успеваешь понять ее безысходность.

И вдохновение стадиально. Тревожит, горячит, созревает, уже способно себя контролировать. Тогда и записывай то,