синтоизме! Начать с того, что он утверждает не единого Бога, а многобожие, обещает счастье не в загробной, а в этой жизни, в чем больше ответственности.

Религиозная гастроль. В Москву приехал сапожник Джорджио Бонджовани, носящий на руках и ногах вызывающе кровавые стигматы. Пятна эти обозначают Христовы раны. Мадонна, явившаяся ему, оставила их на тех местах, где гвозди вошли в Христову плоть. Раны эти сочатся кровью и причиняют ему три года неописуемые страдания. «Вот вам доказательство, что это кровь Христа, – говорит он, – будь это не она, я бы уже давно скончался». В этом виде и состоянии он разъезжает по градам и весям. Конец века, как всегда, пробуждает ощущение конца света. Мистика, трясение почвы, угрозы комет – разнообразные апокалиптические видения.

В семнадцатом веке сестре Лючии в португальском местечке Фатиме являлась Мадонна (сиречь дева Мария) и сообщила ей три секрета. Третий открылся только сейчас – земле грозит пришествие Армагеддона, спасти этот мир от общей скверны, естественно, может лишь Россия. Историческое проклятие – всегда спасать мир, никогда – себя.

Какое, однако, слово придумано, чтоб пометить советского человека! «Совок». В сознании возникает нечто копающееся, скребущее, грызущее, как серая мышь, зарывающееся в песок, облепленное грязью и пылью. Унизительно, тошнотворно, мерзко. Так и живем в отдельно взятом за свою задницу государстве.

Нейдет с ума фраза из старого учебника: «Этого потрясения Римская империя не выдержала. Она впала в агонию и через двести лет погибла под ударами варваров». В нашем веке все же больше стремительности – хватило трех четвертей столетия, чтоб империя рухнула от разгула варваров.

Одна из жемчужин Сергея Довлатова: «Поэт Богатыреев. Затянувшаяся фамилия, очки, безумный хохот». Портрет на диво, а за эту «затянувшуюся фамилию» – все отдай и все мало!

– Как вы, неверующий, относитесь к религии? – Как к одной из основ культуры, как к утешению, как к школе морали. Стало быть, с бережным уважением. Кроме того, моей душе с ее склонностью к мистике она отвечает своей инфернальностью и тайной. Но игры с религией оскорбительны, стоит ей стать предметом бонтона, и все, что есть в ней глубокого и вдохновенного, становится и пошлым и плоским. Кроме того, она часто входит в расчеты политиков, стратегов и тактиков – тогда начинается фарисейство, почти откровенно манипулирующее именем нищего проповедника или любого другого пророка. Порой удручает священноначалие – такая вдруг исходит агрессия, такая нетерпимость и злость, такое отсутствие смирения, что худо верится в их право на истину.

Теологический спор в ресторане.

«Вы не веруете. Непостижимо». – «Не говорите, я сам расстроен. Но заповеди меня доконали. Запреты, запреты, одни запреты. Не говорю уж о жене ближнего, которая наглухо табуирована. С горя кинулся к Ганди. Сатьяграха понравилась – твердость правды, действия ненасильственные, но брахмахарья нас развела – извольте жить с женой, как с сестрой. Что ни говорите, буддист. „От желаний все зло“. Объясни это женщине! Сложное дело. Ваше здоровье!»

Игра нюансов и оттенков – сближение далековатостей. Ненавязчивый аромат утонченности.

– Primum non nocere, – говорил врач, бархатно касаясь руками. – Прежде всего – не навреди. Вот почему я пришел к эвтаназии. Она действительно помогает.

Думать о своей пользе естественно, а стало быть, вполне человечно. Но человечность всегда наказуема. Сидней Хук трактовал прагматизм как гуманистическую философию с безусловно трагической основой – выбираем один вариант и отказываемся от всех других.

Очень эффектное наблюдение, но так как этот один вариант мы выбираем как самый полезный, то вывод напрашивается сам собой: всякая польза относительна, а выгода мнима, чревата драмой.

Краткость – сестра не таланта, а сострадания.

Этот семит так сильно окал – не снилось никакому волжанину. Он казался Б-ву циничным врагом, воюющим на его территории. В ответ оставалось только картавить.

«Любит человек падение праведника», – горестно вздыхал Достоевский. Чему тут дивиться? Падение праведника – его возвращение. «Здравствуй! Ты вновь среди нас и с нами».

Поучительно наблюдать депутатов! Как оживляются они при скандале и как тускнеют и обесцвечиваются, когда приходится обсуждать положение гибнущего Севера. Непереносимая скука, как северным ветром, сдула из зала всех этих начальников горя народного.

Дама (недовольно): Слишком много почтительности, мой дорогой! Вы прикасаетесь ко мне, точно я водосвятная чаша.

Актер, игравший чеховского Иванова, так проникся внушением режиссера, что он – тип, действующий среди характеров, так сказать, исторический персонаж в сугубо бытовом окружении, что начал смотреть на своих коллег с плохо скрытым пренебрежением и в каждый – самый будничный – жест вкладывал такое величие, будто он подписывает отречение, а не закуривает папиросу.

Чрезмерная близость ведет к презрительности. Дистанция неизменно – во благо. Но как непросто она дается! Она начинается с тишины, противоестественной в диалоге. Боишься либо обидеть молчанием, либо испытать неуверенность. То не хватает самоуважения, то убежденности в том, что ты можешь себе его позволить, не заглушив к себе интереса. Умение молчать – это дар. Рильке однажды нас просветил: «Возникла длительность, полная успокоения вещей, которым некуда спешить». Вот что такое ощущение своей независимости – это «длительность, полная успокоения…» Наконец-то пришедшее понимание, что тебе «некуда спешить».

Все-таки своеобразное время. Эстрадная певица Р. рассказывает по телевидению: «Позвонил великий поэт Д., сказал: приезжайте ко мне на дачу. Я приехала. Он предложил мне тексты, но, хотя они были, как всегда, гениальны, я чувствовала, что они – не мои. И лишь потом, когда этот гений узнал меня близко, в порыве страсти он написал то, что я хотела».

Да, так и о Блоке не говорили. И хоть бы я знал, кто такой этот Д.? Прожил достаточно длинную жизнь и даже не слыхал его имени.

Другой эстрадник, поэт-текстовик, с усталой улыбкой «хвалу приемлет». Жалуется, что у него не было, как у Пушкина, «базы», «какого-нибудь Болдина или Михайловского», тогда бы его всесветная слава пришла к нему значительно раньше. Этот триумф голоногих певичек и малограмотных рифмоплетов, уровень их самооценки, ощущение, что они хозяева жизни, – все это, в сущности, закономерно. Все сместилось, восприятие мира искажено, как будто мы смотрим в чудовищное кривое зеркало, измывающееся над нами. Дайте этому хвату Болдино, и он вам покажет, смешные люди, что Пушкин в подметки ему не годится!

Забытый теперь драматург Вишневский был родовит, из дворянской семьи, но всю жизнь изображал простолюдина. Ему это удавалось недурно – помогала и плебейская внешность, и верноподданническое холуйство, которое он в себе культивировал. И все-таки все это было игрой, иной