безобидный человек, погибший всего лишь по той причине, что подвернулся рецидивисту, только что вышедшему из заключения. Значит, пятнадцать лет назад, когда киллера приговорили к отсидке, одновременно приговорили и моего знакомого – к смерти. С отсрочкой исполнения приговора. Могут сказать, что за убийство необходимо приговаривать только к пожизненному заключению. Возможно. И все же я не уверен, что сей приговор гуманнее смертного. Недаром же пишется столько просьб и молений об избавительной пуле.

Как мне кажется, в подобной коллизии не работает бесстрастная формула: «Перед законом все равны». Не равны – и поэтому приговор должен быть строго индивидуальным. Поскольку сходные преступления могут содеять несходные люди. В одном случае упоминание заповеди выглядит фарисейским ханжеством, в другом случае оно может быть понято.

Трудно распутать этот клубок. Особенно – sub speciae aeternitatis. Заметьте, почти никогда не судят тех респектабельных господ, которые начинают войны или этнические чистки. Одна часть страны желает быть федеративной единицей, другая уверена, что первой вполне достаточно быть автономией. Из-за этого спора ложится в землю несколько сот тысяч людей. А идеологи и вдохновители этой плодотворной полемики не садятся ни на скамью подсудимых, ни тем более на электрический стул. Чаще всего они садятся за стол писать свои мемуары – дело духовное и доходное.

Сколь убедительно ограничение! Владимир Соловьев обронил, что назначение правительства не создать рай, а не допустить ада. Только когда не увеличиваешь, а занижаешь задачу власти, можно найти с нею общий язык.

Недобрый и хитрый Образцов весь век свой изображал чувствительного, простосердечного филантропа. Игра поистине изнурительная. Я знал немало подобных пасторов, особенно среди драматургов – закомплексованные, ревнивые, отравленные своими страстями, усердно играли в гуманистов. Кому эта роль удавалась лучше, кому хуже, но до поры до времени. К старости они уставали от постоянного притворства, тем более в эту грустную пору они с отчаяньем обнаруживали, что практически никому не нужны – ни публике, ни ближним, ни близким. Их благостный облик вдруг исчезал, будто его никогда и не было, и оставались лишь злоба и ярость.

Заповедь сановного чванства – «let the visitors trip» – пусть посетители спотыкаются.

Когда не хватает творческой силы, прячутся обычно за метод, когда нет и его, зовут на выручку некоторую сумму приемов. Еще хорошо, если все эти хитрости прочитываются не с первого взгляда.

В коммунистической эгалитарности так много хамской самоуверенности, что она не может быть не притягательна и кровнородственна для толпы. Бесспорно, охлократический пафос и обусловил ее жизнестойкость. Любимец и друг Фиделя Кастро Габриэль Гарсиа Маркес назвал коммунизм «фашизмом бедных».

Когда говорят о мужестве юмора, должно быть, имеют в виду Galgenhumor – юмор висельника, как шутят немцы. Именно из этого юмора и родилась трагикомедия – жанр отважных и несдающихся.

Лет тридцать назад, а возможно, и больше, я видел один итальянский фильм. Демобилизованный солдат, добираясь домой, то и дело влетает в разнообразные переделки, каждый раз становясь очевидцем убийства. Первый труп повергал зрителей в ужас, шестой – вызывал гомерический хохот. В любом повторении есть нечто комическое. «Вы будете смеяться, – говорит герой анекдота, – но и третья моя жена умерла».

Сделать свою фамилию словом – сладостный произвол мечты.

При смене исторических циклов усомниться в Божественном требует смелости. Это почти жизнеопасно. За Рушди гоняются исламисты, его переводчиков убивают. Завтра сожгут «Гавриилиаду». Сразу забыто, что склонность к сомнению – свойство не самых глупых людей. А уж сомнения по поводу Промысла высказывали Вольтер, и Ницше, и Фрейд, и Фромм, и Камю, и Сартр.

Цензура способствовала изобретению безошибочно действующего средства – этакому постулированию истины. Начнешь крамольную мысль словами «как известно», и малограмотные контролеры, поддавшись магии этой преамбулы, с ходу пропускали последующее. Надо сказать, что в научной полемике этот метод давно уже был опробован. Гипноз неведомого прецедента.

В книге «Смотрите, кто пришел», книге удивительно точной, Сарнов пишет, что Зощенко испытывает к одному из героев «Возвращенной молодости», а именно к Кашкину, «чувство гадливости». Пожалуй, единственное местечко, вызвавшее мое сомнение. Автор, действительно, не скупится на соответственные характеристики – Кашкин у него и бревно, и проходимец, и негодяй. Но Зощенко – особый писатель, словам его не всегда можно верить. Сколько раз в подобных – вполне лояльных – поношениях и декларациях сквозила отнюдь не общепринятая точка зрения на предмет. Разумеется, вышеназванный Кашкин не образец для подражания, что тут скажешь, но неуловимая нота, странная нота, звучит между строк. Не то невольное восхищение этой могучей полноценностью, не то приглушенное одобрение его позицией неучастия (Кашкин сказал, что он готов приветствовать любое правительство), и, уж бесспорно, тайная зависть. Вспомнить хоть финал этой повести. Красавица идет искупнуться, Кашкин поспешает за ней, глядя на ее пышные плечи, хлопая прутиком себя по икрам.

Каким печальным затуманенным взглядом автор провожает героя, медля поставить прощальную точку. Бедный неврастенический дух, взирающий на торжество плоти. Бедный Зощенко! Сердце рвется от жалости.

На протяжении всей истории Россия совершает свой путь из Савла в Павла, из Павла в Савла. То, что она никогда не вмещается ни в одну социальную теорию, – это, естественно, обнадеживает, но вместе с тем ни в одну моральную и ни в одну экономическую – тут уж не хочешь, а призадумаешься.

Особый пафос Достоевского – гуманистический шовинизм. Россия и в литературе, как в жизни, умела сопрячь несопрягаемое.

Разговор с женой о моем фактическом переходе к прозе в столь зрелые годы. Я объяснил это усилием воли, она же – способностью к развитию. Объяснение, лестное для меня, но обидное для драматургии.

Коль скоро человечество так и не смогло выработать позитивной программы, оно не вправе требовать жертв за очередное свое увлечение (или – за очередную болезнь).

Из учебника «История страны очередей»: «И был их первый вопрос – кто последний?»

Мало того, что Парнас – гора, на нем еще воздвигают Олимп. Возвышенные поэты испытывают неодолимую тягу к возвышенностям.

Коль скоро излюбленным литературным жанром в советском обществе была резолюция, то был в особой чести приговор как резолюция на ее заключительной стадии. Что касается заключительной стадии самого советского общества и – соответственно – его главной витрины, тут возник не менее оригинальный жанр – назовем его «эпический анекдот».

Есть люди, неспособные жить вне полемики, есть и искусство такого рода – поэтому андерграунд проигрывает, когда он выходит на поверхность.

В Словакии, решившей отделиться от Чехии, литературное чиновничество ввело новый руководящий термин