раз маска словно сползала. Однажды он был в командировке. То было излюбленное мероприятие: встречи писателя с рабочим классом. В поездке с ним была его мать, надменная древняя старуха. Вишневский выступал на заводах, истошно кричал, рвал с треском пуговицы, пересыпая страстную речь простонародными оборотами и даже солеными словечками. Короче, полное, почти генетическое, слияние писателя с массой. Единая кровь, единая плоть. В одной из таких душевных встреч он так увлекся, что забыл о времени. Меж тем его мать сидела в машине, не понимая, куда он делся. Наконец усталый трибун появился. Старуха сказала ему с укором: «Vsevolуde, ou etes vous donc? Je vous attends…» – «Maman, je parle avec mon peuple»[1], – раздраженно растолковал ей сын.

Один итальянский писатель заметил, как кажется, не без почтительности: «Русские – трагическая версия итальянцев». Можно назвать любой народ – мы будем его трагической версией.

Преуспевающий интеллектуал. Не пронизан, а оторочен духовностью.

Закончил очередную главу «Авансцены». Очень устал. Мы оба устали – я от книги и она от меня. Я устал исповедоваться, она – принимать в себя эти признания и выбросы памяти.

Воспоминание – это не только протяженность переживания, это и оценка его.

Старая истина о том, что путь к поражению начинается в час триумфа никогда не была столь справедливой, как 9 мая 1945-го.

Диалог на матримониальную тему.

– Встретишь однажды свою жену, узнаешь, что такое настоящее счастье.

– Дай-то Бог!

– Но уже будет поздно. И придется тебе терпеть.

Рядом с ним возлежало тело, молодое, прохладное, пахнущее свежестью – еще неведомое Приморье. Как в песне, он должен был пройти по его долинам и взгорьям, взять его с боем и победить.

Вздох Иосифа Бродского: «То, что считается свежей кровью, всегда оказывается в итоге обычной старой мочой».

Молодость выносит приговоры, но приводит их в исполнение старость.

Возмущение Валерии Новодворской: «Власти дошли до того, что не арестовывают. Можешь говорить что угодно – им хоть бы что». Как грустно вздыхает один поэт: «Раньше я интересовал хоть Комитет госбезопасности». Дивно устроен венец природы – хоть в клетку, хоть на Лобное место, только бы обратили внимание! Вынести ненависть нетрудно, много труднее снести презрение, но тягостней всего – безразличие.

Пожилой учтивый господин: Смею ли вас спросить, вы с ней близки?

Юный дебил: О, фулл контакт!

Так галлицизм прошлого века встретился с американизмом нынешнего. Один диалог вместил два столетия, две чужие языковые стихии на нашем отзывчивом черноземе.

Розанов был совершенно уверен, что «социализм пройдет, как всякая дисгармония». Каков исторический оптимизм? Древняя вера, что торжествует то, что естественно и гармонично. Почему дисгармония должна пройти? Она доказала свое бессмертие на протяжении всей истории. Как раз гармония нам является только на миг, исчезая бесследно. Сказать, что пройдет социализм, все равно что сказать, что пройдет зависть. Он был уверен, что «в революции нет радости». Как посмотреть – разрушают с радостью, с восторгом, с чувственным упоением.

Надпись на книге, подаренной старцу в день его неожиданной свадьбы: «И пусть на ваш закат оригинальный Блеснет любовь улыбкой сексуальной».

«Смерть, помоги!» – классицистский лед. «На помощь, смерть!» – романтический флер, однако значительно теплее. «Смертушка, выручи» – этому веришь.

Между писателем и читателем – отношения требовательные и нервные, как между молодыми супругами.

От желания говорить безошибочно он говорил одни банальности. Как человек небезнадежный, он это чувствовал и добавлял: «Не хочу выглядеть претенциозным».

Пусть каждый существует, как хочет, как может, наконец, как умеет. Бог с ним, с добром, – не делайте зла.

Жажда общественного признания – карикатура на честолюбие. Истинно честолюбивые люди мечтают хотя бы один раз в жизни крикнуть наедине с собою: «Ай да сукин сын! Молодец!»

Горький пошел с большевиками, а не с эсерами, например, ибо всегда ненавидел крестьянство.

Сальвадор Дали оберегал и отстаивал «право на собственное безумие», ибо отчетливо понимал, что в бытовом «нормальном» мире он обречен с первого шага. Гениальность, как правило, жизнеопасна, но случается, что она оказывается единственной возможностью выжить.

Самое страшное преступление советской власти, советской эпохи – это создание человека, не видящего ее преступлений.

Литература, прежде всего, – это память, и уж потом – словесность. Вот почему серьезные авторы так быстро утрачивают способность к земному, естественному бытию. Мало того, что отлично помнят, не забывают – живут в мире памяти, а это опасная среда обитания. «Помнить – стареть», – сказала Цветаева.

Ницше умел говорить правду – и сказал нам, что для творцов искусства необходима «воля ко лжи».

Лишняя буква очень часто меняет дыхание строки. Одно дело – «уж», другое – «уже». Первое надбытно, второе буднично. «Уже небо осенью дышало» – совсем не то, и совсем не только по причине засбоившего ритма.

Как театральна церковная жизнь! Я говорю не только о службах. Сама проповедь – монолог артиста. Иные чувствуют это действо и отдаются ему душой, другие – видят и холодеют. Быть неверующим не стыдно. Стыдно притворяться, что веруешь.

Один из аргументов против демократии привел Ганс Заль – напомнив, что она диалог, посетовал, что все «друг на друга орут». О, если б она была диалогом! Но это розовая мечта. Плохо поставленная массовка, обозначающая хулу, прославление, присягу на верность, свержение идола, вопль о спасении.

Кто выдумал, что на миру смерть красна? Смерть изначально индивидуальна и от присутствия свидетелей своей отдельности не утрачивает. Я убежден, что нигде никогда не чувствуешь так своего одиночества, как стоя в толпе перед общей могилой за мгновение до последнего залпа.

Одна из самых тяжких дискуссий – о правомерности смертной казни. Сам черт ногу сломит во всех этих дебрях. Прежде всего нельзя обращаться с таким вопросом ко мне или к вам – в этот же миг мы ставим себя на место жертвы, либо родителей жертвы. Скажите, как не понять человека, который хочет смерти убийцы его обожаемого ребенка? Стало быть, такие вопросы следует задавать государству.

Аргументы противников смертной казни начинаются с одного и того же – может быть совершена ошибка. Довод, конечно же, некорректный. Казнить не того человека – нельзя. А казнить того человека – можно? Проблема возникает тогда, когда вина абсолютно доказана и об ошибке не может быть речи.

Я убежден, что ответа нет, вернее, единственного ответа. Известны случаи (не единичные), когда убийцы, выходя на свободу, снова кого-нибудь убивают. Мне, например, был знаком прелестный и