Закрепились в доме и открыли такую стрельбу почерни, что, особо не мешкая, положили до трехсот человек. Они держали оборонунесколько часов.

Однако эта героическая оборона не могла продолжатьсядо бесконечности, – боезапас иссякал, люди с ног валились от усталости. Ивдруг в самую тяжелую минуту под окнами появились два всадника. Князь неповерил глазам: один из них был Василий Иванович Шуйский, другой – Иван НикитичРоманов, брат Филарета.

Романовы не участвовали в убийстве Димитрия,их в это время даже близко не было в Кремле. У Федора Никитича, как ни был онциничен и равнодушен к страданиям других, не поднялась рука на человека,которого он когда-то спас и который отблагодарил его с лихвой, с поистинецарской щедростью. К тому же он знал, что Бельский ему такого никогда непростит. А Бельский мог еще пригодиться, и пригодиться весьма сильно, ссоритьсяс ним не хотелось. Поэтому Федор Никитич с братом сделали вид, что опоздалиостановить Шуйского, дождались, когда мятежникам понадобились миротворцы, ирешили послужить в этом качестве.

Шуйский и Иван Романов криками и браньюотогнали народ от подворья Вишневецкого… Вот тут-то проницательный князьКонстантин сразу понял, кто ему первый враг, кто первый зачинщик мятежа, и,прослышав про смерть Димитрия, которого от души любил еще со времени ихзнакомства, пожелал Шуйскому позорной смерти – еще позорнее, чем та, которойпредатель-князь подверг Димитрия.

Шуйский закричал, что если поляки сдадутся, тоим не сделают ничего дурного, а пролитие крови пора прекратить.

Вишневецкий засмеялся над его словами иглумливо воскликнул:

– Ты известный правдолюбец, пан Василий!Докажи-ка свои слова коленопреклонением и крестным целованием!

Шуйский покраснел, как дважды сваренный рак,хотел было покрыть дерзкого поляка бранью, однако устыдился Ивана НикитичаРоманова и поцеловал нательный крест.

Вишневецкий не мог заставить себя поверитьзаписному предателю, однако кровопролитие и впрямь следовало прекратить, и онположился на крестное целование.

Дружина сложила оружие. Шуйский вошел во дворбесстрашного князя и увидел многие трупы московитов, которые полегли во времяпопытки забраться к Вишневецкому и стали жертвой собственного бесчинства.Шуйский загородился руками и заплакал.

Вишневецкий пристально смотрел на него, дивясьлицемерию этого человека. Кабы князь Константин хоть раз в жизни слышал окрокодилах, которые плачут, пожирая свою жертву, он уж точно сравнил бы слезыШуйского с крокодиловыми слезами!

Воинственного князя и остатки его храбройчеляди (в схватке он потерял семнадцать челядников и одного слугу) отвели в домТатищева. Лучших лошадей и некоторые свои вещи они успели захватить с собой;остальное было разграблено. Сам Шуйский провожал их и охранял от разъяренныхмосковитов, жаждущих отмщения за тех, кто полег в кровавой свалке возле домаВишневецкого.

«Больно уж он суетится, – думал князьКонстантин, исподтишка поглядывая на Шуйского. – Раскаивается? О нет, непохоже…»

И вдруг его осенило. Да ведь Шуйский уже видитсебя на троне в Мономаховой шапке и мечтает теперь наладить отношения своинственным соседом Сигизмундом!

«Да чтоб ты сдох, поганый предатель, и сдох быпоскорее!» – пожелал пан Константин вновь, потом плюнул украдкой и принялсярасспрашивать Шуйского об участи остальных поляков. Век бы с ним слова немолвить, однако как еще узнать о товарищах и соотечественниках?

А между тем в тот день и в ту ночь плохоприходилось всем полякам!

Кто-нибудь из черни, поблагообразнее, кричал:

– Великий государь Димитрий приказываетвзять у вас оружие! За это будет вам пощада!

Выслушав почтительно произнесенное имя царя,которому они, как люди военные, привыкли повиноваться, некоторые шляхтичиотдавали оружие. И узнавали, как выполняются обещания черни. Несчастныхрассекали надвое, распарывали им животы, отрубали руки и ноги, выкалывалиглаза, обрезали уши и ноздри, замучивали до смерти, а потом всячески ругалисьнад трупами.

Однако скоро охотников верить лукавымпоубавилось: другие поляки увидели, что московиты не милуют сдавшихсядобровольно, начали защищаться и доставались на убой толпе не раньше, чемуложат вокруг себя несколько трупов.

Люди московские этим днем обагрили руки вкрови по локоть, а то и выше. Метались по улицам как пьяные, крича:

– Бей, режь, бей литву! Перенимай, недопускай до Кремля! Никому не давай уйти! Они хотели извести царя и бояр!

Зачинщиками были отпетые, отчаянныесорвиголовы, разбойники, воры, получившие от Шуйского свободу убивать всякого,делать что угодно, вволю лить кровь. Сами окровавленные, с окровавленнымдубьем, они одним видом своим наводили страх и омерзение.

Полегло более полутора тысяч поляков и околовосьмисот московитов. А что пограбили… уж пограбили, да! Удивительно былосмотреть, как бежал народ по улицам с польскими постелями, одеялами, подушками,платьем, узлами, седлами и всевозможной утварью, словно все это спасали отпожара.

Уже к полудню 17 мая Шуйский сам испугался тойсилы, которую выпустил на волю. Как будто он не знал, что заставь русскогорубить – и его уже не остановишь! Запрягает русский долго, зато погоняетбыстро. Так и тут вышло. И Шуйский, и его соумышленники целый день метались погороду верхом, разгоняли ошалелый от безнаказанного кровопролития народ испасали поляков. Их даже не всегда слушались, настолько толпа в раж вошла.

Когда народ отступался от какого-нибудьосажденного дома, облегченно вздыхали и поляки, и сам Шуйский. Он не хотел подкорень истреблять гостей, он хотел только отвлечь на них народ московский,чтобы помешать ему подать помощь царю в Кремле. Но убийство любимых Димитриемшляхтичей ему тоже было на руку: ведь это придавало случившемуся такой вид,словно нападение на Димитрия было дело всенародное, земское. Однако потом,когда с царем было уже покончено, Шуйский искренне старался спасти поляков –прежде всего чтобы себя самого спасти от мщения Речи Посполитой.

Но за иноземных купцов, прибывших с поляками,никто не вступался. Некоторые из них были ограблены на многие тысячи. А те, ктоуспел добро свое отдать Димитрию и знал, что в свое время получит с него плату,должны были расстаться с этими надеждами. Шуйский отвечал, что платить заеретика не намерен, а в казне ничего нет.

Трупы по улицам не убирали целый день. Лужикрови густели тут и там. Вся Москва из места общего побоища превратилась в однуогромную ярмарку. Тот, кто нажился на грабеже, спешил распродать добро, чтобыраздобыть денег на выпивку. Тот, кто боялся идти убивать и грабить, а такжеимел деньги, теперь мог беспрепятственно купить все, что хотел.