Иные до сего дня были совсем нищие, а теперьпонабрали польского добра, мехов, одежды, драгоценностей – в обеих руках неунести. Московская чернь разоделась самым причудливым образом, поэтому в толпене особенно обращала на себя внимание одна молодая пара, чумазая и немытая от крови,однако замотанная в шелка и бархаты поверх убогих одежд. Сверху они волоклисобольи шубы, невзирая на наступившую днем жару, а в подоле зеленоглазая девицатащила спутанную связку из множества жемчужных и самоцветных ожерелий. Оба, чтодевица, что ее спутник, были пьянее вина и не особенно заботились о приличиях:то и дело начинали обниматься и целоваться, причем рыжеволосый мужик орал:

– Манюня! Теперь ты царицей станешь! Вотпомяни мое слово, как Бог свят – станешь царицей!

– Как скажешь, Гриня, – покорноотзывалась его подруга, больше всего озабоченная не блестящим будущим, кое ейпророчилось, а тем, чтобы из дырявого подола не выпали дорогиеукрашения. – Как скажешь, лапушка. А когда это будет?

– Chi va piano – va sano! [72] – ответствовал «лапушка»нечто совершенно, с точки зрения Манюни, несообразное. Она приняласьдопытываться о смысле выражения, однако Гриня ее словно не слышал.

– Я его прикончил, прикончил! –бормотал рыжий, и на его бледно-голубых глазах вскипали счастливыеслезы. – Все, нас было двое, а теперь я один! Теперь я один! Я царь!

– Еще один царь, – с бессильнойненавистью, но благоразумно тихо сказал ему вслед какой-то немолодоймосковит. – От такого-то царя мы все как раз и сдохнем. Ох, МатушкаПресвятая Богородица, ох, святые угодники… И чем им нехорош был государьДимитрий Иванович? Был народу как отец родной. От податей освободил, помещиковприсмиреть заставил. Небось войско Годунова в Комарницах своих же мужиков живьемжгло и кожу с них сдирало за то, что собрались Димитрия царем признать, бабамгруди отрезали да на раскаленные сковороды сажали страдалиц. Глядишь, и Шуйскийтакой же будет. А уж сей рыжий… не приведи Господь, коли такие до властидоберутся! – И он мучительно затряс головой. – Чего мы наворотили…Господи! Чего ж это мы наворотили, а?

Да, многие московиты теперь столбенели отужаса и недоумения. Ведь они приложили руку к кровавому душегубству надполяками потому, что думали, будто идут защищать от злых ляхов царя и бояр, атеперь узнали, что царя убила вовсе не шляхта, а погубили свои бояре. Будущеечудилось страшным…

Таким оно и оказалось.

Тела Димитрия и Басманова пролежали на площадивсю субботу и воскресенье. Московиты, вполне убежденные, что над нимивластвовал расстрига и еретик (это как бы оправдывало их собственнуюжестокость), охотно ругались над ними, приговаривая:

– Ах ты, расстрига, бляжий сын! Сколькозла ты нашей земле натворил! Всю казну промотал, веру нашу хотел искоренить!

Наконец вскоре новая власть решила похоронитьоба трупа. Странные дела начали твориться на площади!

Мало того, что в ночь после смерти Димитрияустановились страшные морозы, от которых померзло в Московии все, что былопосажено в огородах и садах. Мало этого: трава и листья на деревьях пожухли ипочернели, как если бы были опалены огнем. Так случилось на двадцать верствокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые зимой и летом стоятзелеными, пожухли и поблекли так, что жалостно было глядеть. А на площади возлемертвого тела отчетливо раздавалось играние на сопелках, звон бубнов,развеселое пение.

– Это, – говорили знающиелюди, – бесы приносили честь любившему их расстриге и праздновали егосошествие в ад.

Возле тела Димитрия беспрестанно показывалисьиз земли огоньки: стоит караульному приблизиться, они исчезнут, а отойдетстража – вновь появляются и ну перебегать туда-сюда, мигать да подмигивать.

Хуже другое! На труп стали по ночам прилетатьдва белых голубя, и отогнать их не было никакой возможности: по ним и стреляли,и шумели рядом, а они все равно сидели рядом с Димитрием, прикрывая его своимикрыльями.

Словом, площадь следовало очистить.

Тело Басманова родственники выпросили увластей и похоронили у Николы Мокрого [73]. Ну аДимитрия свезли на божедомки [74].И в эту ночь поднялась на Москве ужасная буря! С башни на Кулижках сорвалокрышу, проломило деревянную стену у Калужских ворот в Замоскворечье. Людипамятливые сразу вспомнили, что нечто подобное случилось при первом въездеДимитрия в Москву, и стали ждать чудес.

Они не замедлили явиться. Утром по Москверазнесся слух, что тело Димитрия чудом возникло из ямы и снова лежит наплощади! Все, кому не лень, кинулись туда и могли это видеть. Две голубкиявились на площади вновь, но теперь вблизи трупа сами собой загорались еще идве свечи неугасимые, которые то исчезали, то появлялись вновь.

Что было делать властям? Шуйский ощущал себякак на адской сковородке.

Вновь сволокли труп царя на жальник, толькотеперь не просто так бросили в яму, а поглубже зарыли. Видать, ему это непонравилось: целых семь дней стояла на Москве тишина. А потом нашли труп вчетверти версты от Москвы, совсем на другом кладбище!

В третий раз его зарыли еще глубже инасторожились: теперь-то что будет?!

А в том, что что-то будет, уже никто несомневался.

– Эх, видно, не простой он был человек,ежели земля его тела не принимает! – начал судачить люд. – Он сущийколдун. Небось у лопарей [75]колдовать учился: они, лопари, такое средство знают, что сами себя убить велят,а потом оживут.

– Димитрий в Польше бесам душу продал инаписал расписку, – уверяли иные знатоки. – Бесы обещали его царемсделать, а он обещал от Бога отступиться. Вот они и чудесят теперь.

– А не сам ли он бес? – задумывалисьдругие. – Явился в человечьем обличье, дабы смущать христиан и творитьсебе смех и забаву с теми, кто пошатнется в нашей истинной вере.

– Да он мертвец, некогда живший, а потоможивленный бесами! И еще раз оживет, вот увидите! – клялись третьи.

И все единогласно, досужая чернь и власти,сходились во мнении: пока не будет тело расстриги уничтожено, не избыть беды наМоскве.