Одеваться ей не дал, на ее сиськи смотреть всегда приятно,она пила морковный сок, ела салатик, потом махнула рукой: наливай, я охотнонаполнил большую чашку горячей пахучей жидкостью цвета дегтя. Лариска пила неморщась, лицо задумчивое, в глазах тревога.

– Говорят, – сказала она задумчиво, – это ненастоящие сиськи… В смысле, там нет молочных желез. Так, имитация… На такое ябы пошла. Но сегодня прочла интервью с тем хирургом, а тот доказывает, что всечетыре – настоящие. И если она родит, то ребенка можно будет кормить из всехчетырех… Прямо и не знаю.

– Сумасшедшая, – сказал я. – Две добавочныесиськи если и добавят тебе обаяния, то на самую малость. Вот на столько!.. Аэто нерентабельно. И расходы большие, и времени уйдет на подготовку к операции,на саму операцию, на послеоперационный период…

Она нахмурила лобик.

– Надо будет подумать.

– Хорошо подумать, – сказал я наставительно, какстарший брат. – Такие две, как у тебя, стоят четырех.

– Как у нее?

– И не только, – заверил я.

– Правда?

– Самая истинная, – сказал я искренне. – Кэкзотике пусть прибегают те, у кого не в порядке.

– Спасибо, милый!

– Или не в полном порядке, – добавил явеликодушно.

Она оживилась, охотно рассказала о последних гастролях,курьезах, новом альбоме, переменах в группе, я слушал и любовался ее мордочкойс восторженно сияющими глазами.

Утром она исчезла, оставив смятую сторону постели и записку:«Хватит дрыхнуть, а то завтрак остынет!»

Габриэлла, нежная и трепетная, как редкий цветок, обладаетжелезной волей. Встречаемся раз в неделю, все остальное время у нее расписаноне по часам, а по минутам.

Всякий раз страшась услышать, что занята, я звонил накануне,робко напоминал о себе. После кафе несколько раз ходили в кино, один раз наконцерт, а пригласить еще раз к себе… даже не посовокупляться, что вообще-тонорма, а просто так, язык не поворачивался.

Сегодня за два часа до назначенного часа дрожащими пальцамиоткинул крышечку мобильника, там ее фото на заставке, сделал глубокий вдох инажал кнопку.

Очень долго набирается номер, ох уж эта новая системаразделения на подрайоны, наконец донеслось легкое:

– Алло?

– Привет, – сказал я. – Это Слава. Какзвезды, на месте?

В мобильнике послышался мягкий смех:

– На месте…

– Слава богу! – сказал я. – Хоть что-тоустойчивое в нашем сумасшедшем мире. А как ты?

– Я вроде бы тоже, – ответила она, –устойчива… хотя кто знает, хорошо ли это. Люди не звезды.

– Хорошо, – ответил я убежденно, – все, чтоделаешь, хорошо!

Она снова засмеялась.

– Правда? А если откажусь сегодня встретиться, это тожебудет хорошо?

Я вскрикнул в ужасе:

– Ты что? Это будет величайшая глупость, которую,конечно же, не допустишь!

– А как я должна поступить?

– Примчаться ко мне, не чуя под собой ног! И броситьсяна шею с разбегу. А я, чтобы не свалиться, встану спиной к стене. И еще жаркийпоцелуй на моей щеке… И не только на щеке…

Она сказала все еще со смехом:

– Эй-эй, не увлекайся! А то нафантазируешь такое, что яне делаю. И будешь разочарован.

Я поинтересовался:

– А что ты не делаешь?

После паузы она ответила серьезно:

– Да обычно все делаю, но только потому, что такпринято. А с удовольствием – смотрю на звезды в телескоп системы Максутова. Илюблю делать снимки ночного неба.

– Завидую, – ответил я. – А я смотрю, какнасекомое какое: своими гляделками… Но у меня не фасеточные, а, стыдно сказать,совсем простые. Как у паука. Только не восемь, а всего два глаза. Увидимся, какобычно?

– Нет, – ответила она после паузы. – Я чутьподзадержусь. Освобожусь только через четыре часа. Даже через пять.

– Куда подъехать?

– Давай на перекресток между Вернадского иУниверситетским проспектами? Удобно?..

– Мне все удобно, – ответил я тожесерьезно, – абсолютно все, что касается тебя.

– Тогда там и встретимся, хорошо?

– Договорились, – сказал я. – Буду ждать.

Еще как буду, повторил я, пряча мобильник в нагрудныйкарман. Я буду ждать тебя вечно, Габриэлла. Даже если будем встречаться воттак, словно люди девятнадцатого века.

Был такой термин: корректность. Если, гласило определение,юноша и девушка, встречаясь друг с другом, еще ничего друг о друге не знаютпосле двадцати свиданий, они – корректны.

Сейчас, правда, корректность сменилась политкорректностью.Это, несмотря на похожесть, все-таки совсем-совсем другое. Когда возникает дажетень возможной неловкости, все мы предпочитаем уйти от нее, а чтобы оправдатьсвою трусость и нежелание смотреть правде в глаза, придумана эта самаяполиткорректность.

На самом же деле политкорректность – это равнодушие. Япопытался подобрать более понятное слово, потому что туманно-расплывчатымисловами и формулировками часто прикрывают всякую гадость, о которой неловкосказать прямо. Или же берут иностранный термин, это звучит наукообразнее исолиднее. Так и с политкорректностью, слово само по себе очень академическисолидное, соединившее в себе такие весомые слова, как «политика» и«корректность», всякий произносящий как бы причисляется к высшемуинтеллектуальному обществу.

На самом же деле, если говорить о сути, а не о позолоченнойсвиной шкуре, то надо признать, что политкорректность наполовину произросла изравнодушия, а вовсе не какой-то особой духовности и гуманности. И более точныйперевод звучал бы как «На хрен мне нужно», «Да пусть как хотят», «А мнеплевать»…

Вторая половина политкорректности произросла из тензофобии.Тензо, как нас учили в школе, – напряжение. Тензофобия – боязньнапряжения. В обществе, в семье, с соседями, на службе, в отношениях…

Красивое и звучное слово «тензофобия» можно перевести ипроще, не прячась стыдливо за латинским прононсом, – трусость. Тензофобия– трусость. И сама политкорректность из трусости состоит даже больше, чем изравнодушия.

Страшась за здоровье, за душевный покой и комфорт, людиотступают перед сильными и наглыми, перед уверенными в себе. Такими чаще всегобывают люди, не отягощенные ни высшим образованием, ни рефлексиями на темудобра и зла. Так что не надо требовать от Габриэллы, чтобы она была крепче итверже там, где трусливо отступают мужчины. Ее любовь и поле деятельности –звезды, а с политкорректностью пусть разбираются те, кто ходит по земле.