– И неужели, – воскликнул я ему, всплеснув руками, – такоймалый случай мог решимость такую в вас породить?

– Решимость моя три года рождалась, – отвечает мне, – аслучай ваш дал ей только толчок. Глядя на вас, упрекнул себя и вам позавидовал,– проговорил он мне это даже с суровостью.

– Да вам и не поверят, – заметил я ему, – четырнадцать летпрошло.

– Доказательства имею, великие. Представлю.

И заплакал я тогда, облобызал его.

– Одно решите мне, одно! – сказал он мне (точно от менятеперь все и зависело), – жена, дети! Жена умрет, может быть, с горя, а детихоть и не лишатся дворянства и имения, – но дети варнака, и навек. А память-то,память какую в сердцах их по себе оставлю!

Молчу я.

– А расстаться-то с ними, оставить навеки? Ведь навек,навек!

Сижу я, молча про себя молитву шепчу. Встал я наконец,страшно мне стало.

– Что же? – смотрит на меня.

– Идите, – говорю, – объявите людям. Все минется, однаправда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимостивашей было великодушия.

Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но все жеболее двух недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, все приготовлялся,все не мог решиться. Измучил он мое сердце. То приходит тверд и говорит сумилением:

– Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, какобъявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и житьначну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не толькоближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут жедети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не всиле, а в правде.

– Поймут все подвиг ваш, – говорю ему, – не сейчас, такпотом поймут, ибо правде послужили, высшей правде, неземной…

И уйдет он от меня как бы утешенный, а назавтра вдруг опятьприходит злобный, бледный, говорит насмешливо:

– Каждый раз, как вхожу к вам, вы смотрите с такимлюбопытством: «Опять, дескать, не объявил?» Подождите, не презирайте очень. Нетак ведь оно легко сделать, как вам кажется. Я, может быть, еще и не сделаювовсе. Не пойдете же вы на меня доносить тогда, а?

А я, бывало, не только что смотреть с любопытствомнеразумным, я и взглянуть-то на него боялся. Измучен был я до болезни, и душамоя была полна слез. Ночной даже сон потерял.

– Я сейчас, – продолжает, – от жены. Понимаете ли вы, чтотакое жена? Детки, когда я уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходитескорее с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого не понимаете! Чужая бедане дает ума.

Сам засверкал глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о столкулаком, так что вещи на столе вспрыгнули, – такой мягкий человек, в первый разс ним случилось.

– Да нужно ли? – воскликнул, – да надо ли? Ведь никтоосужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер.А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе,никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровьпролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить.Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда?Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?

«Господи! – мыслю про себя, – о почтении людей думает втакую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам быразделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный.Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такаярешимость.

– Решайте же судьбу! – воскликнул опять.

– Идите и объявите, – прошептал я ему. Голосу во мне нехватило, но прошептал я твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод,и показал ему от Иоанна, глава XII, стих 24:

«Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши вземлю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Яэтот стих только что прочел пред его приходом.

Прочел он.

– Правда, – говорит, но усмехнулся горько. – Да, в этихкнигах, – говорит, помолчав, – ужас что такое встретишь. Под нос-то их легкосовать. И кто это их писал, неужели люди?

– Дух Святый писал, – говорю.

– Болтать-то вам легко, – усмехнулся он еще, но уже почтиненавистно. Взял я книгу опять, развернул в другом месте и показал ему «Кевреям», глава Х, стих 31. Прочел он: «Страшно впасть в руки Бога живаго».

Прочел он да так и отбросил книгу. Задрожал весь даже.

– Страшный стих, – говорит, – нечего сказать, подобрали. –Встал со стула. – Ну, – говорит, – прощайте, может, больше и не приду… в раюувидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», – воткак эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки,чтобы меня отпустили…

Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел – искривленнотак лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, – подумал я, – кудапошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем ПресвятойБогородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах намолитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю,отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.

– Где же вы были? – спрашиваю его.

– Я, – говорит, – я, кажется, что-то забыл… платок, кажется…Ну, хоть ничего не забыл, дайте присесть-то…

Сел на стул. Я стою над ним. «Сядьте, говорит, и вы». Я сел.Просидели минуты с две, смотрит на меня пристально и вдруг усмехнулся, запомниля это, затем встал, крепко обнял меня и поцеловал…

– Попомни, – говорит, – как я к тебе в другой раз приходил.Слышишь, попомни это!

В первый раз мне ты сказал. И ушел. «Завтра», – подумал я.

Так оно и сбылось. И не знал я в сей вечер, что на завтракак раз приходится день рождения его. Сам я в последние дни никуда не выходил,а потому и узнать не мог ни от кого. В этот же день у него каждогодно бывалобольшое собрание, съезжался весь город. Съехались и теперь. И вот, послеобеденной трапезы, выходит он на средину, а в руках бумага – форменноедонесение по начальству. А так как начальство его было тут же, то тут же ипрочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всегопреступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей,Бог посетил меня, – заключил бумагу, – пострадать хочу!» Тут же вынес и выложилна стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать летсохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себяподозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, – в медальоне портрет ее жениха,записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением оскором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала,оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту. Оба письма захватил он ссобою – для чего? Для чего потом сохранял четырнадцать лет вместо того, чтобистребить как улики? И вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, иникто не захотел поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, нокак от больного, а несколько дней спустя уже совсем решено было во всех домах иприговорено, что несчастный человек помешался. Начальство и суд не могли недать хода делу, но приостановились и они: хотя представленные вещи и письма изаставили размышлять, но решено было и тут, что если сии документы и оказалисьбы верными, то все же окончательное обвинение не могло бы быть произнесено наосновании только сих документов. Да и вещи все он мог иметь от нее самой, какзнакомый ее и по доверенности. Слышал я, впрочем, что подлинность вещей былапотом проверена чрез многих знакомых и родных убитой и что сомнений в том небыло. Но делу сему опять не суждено было завершиться. Дней через пять всеузнали, что страдалец заболел и что опасаются за жизнь его. Какою болезнию онзаболел, не могу объяснить, говорили, что расстройством сердцебиения, ноизвестно стало, что совет докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовали душевное его состояние и что вынесли заключение, что помешательство уже есть.Я ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал егонавестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, – говоритмне, – его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все замечали внем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили;это вы его зачитали, не выходил он от вас целый месяц». И что же, не толькосупруга, но и все в городе накинулись на меня и меня обвинили: «Это все вы», –говорят. Я молчу, да и рад в душе, ибо узрел несомненную милость Божию квосставшему на себя и казнившему себя. А помешательству его я верить не мог.Допустили наконец и меня к нему, сам потребовал того настоятельно, чтобыпроститься со мной. Вошел я и как раз увидел, что не только дни, но и часы егосочтены. Был он слаб, желт, руки трепещут, сам задыхается, но смотрит умиленнои радостно.