Может, стоило попросить маму достать мне кокаин? Может, хотя бы так я смогла бы вынести этот кошмар?

Но тут же отмахиваюсь от этой идеи. Конечно, это могло бы быть недолгим спасением, но означало бы уже сейчас сломать себя с хрустом напополам, не говоря уже про то, каково будет малышу.

Господи, как же я тебя ненавижу, Серёжа! Как же ненавижу! Почему ты даже не попытался ничего сделать, ни единого знака не подал? Ну, почему? Неужели у тебя ко мне совсем не было чувств? Неужели все они были правы, и я просто наивная дура, раз верила тебе?

– Готова? – очень вовремя входит мама в мою комнату, ибо еще чуть – чуть и меня бы накрыло истерикой.

– Да, почти, – сглотнув колючий ком в горле, неимоверным усилием воли беру свои эмоции под контроль.

Соберись, Настя, соберись! – впившись ногтями в ладони, кусаю губы, чтобы прогнать проклятые слезы.

– Прекрасно, – резюмирует Жанна Борисовна и раскрывает широкий, бежевый футляр от Boucheron, на котором красуется роскошное, двухъярусное ожерелье из желтого золота с россыпью бриллиантов.

Я удивленно приподнимаю бровь, не припоминая такую тонкую работу в маминой коллекции.

– Подарок от Елисеева, – тут же поясняет она и, не давая мне опомниться, надевает его на шею. Золотой чокер впивается удавкой, а второй ярус тонюсенькой, бриллиантовой змейкой ложится в ложбинку груди. Выглядит очень изящно и в то же время сексуально, подчеркивая и полноту моей груди, и красоту шеи, но у меня не вызывает ничего, кроме чувства гадливости.  Ощущение, будто ошейник нацепили. Впрочем, я давно уже на привязи, так какая разница?

– Не забудь, поблагодарить, а то разозлиться, – напоминает мама перед выходом.

– Конечно, – усмехнувшись, подхватываю клатч и решительно иду к ожидающей нас машине, молясь, чтобы эта пытка поскорее закончилась.

Весь вечер я делаю вид, что мне безумно интересно и весело. Я смеюсь над шутками Елисеева, даже не понимая, что он говорит. Поддакиваю ему и кокетливо улыбаюсь, потупив глазки в пол. Я ужасно фальшивлю от перенапряжения и страха. Будь на месте этого олуха Долгов, хохотал бы до слез, но Елисееву нравится, он доволен, а я едва не отдаю богу душу, когда мне на бедро ложится холодная ладонь и медленно ползет вверх.

– А знаешь, теперь я начал понимать Долгова, – словно почувствовав, какой оборот приняли мои мысли, обжигает Елисеев мою щеку горячим, возбужденным дыханием, приправленным запахом виски и табака. – “Произведение искусства” – вот о чем я думаю, глядя на тебя, и хочу. Очень хочу, Настюш.

От этого хриплого, совершенно чужого “Настюш” и бесцеремонной руки, забирающейся все выше и выше под подол платья. У меня мороз пробегает по коже и становиться нечем дышать. Хватаю первый, попавшийся бокал, опрокидываю в себя залпом и тут же, поперхнувшись, закашливаюсь. Оказывается, это было шампанское.

Елисеев пытается мне помочь и, наконец, оставляет мою ногу в покое. Можайский недовольно косится с другого края стола. Растягиваю губы в извиняющейся улыбке и, заставив себя шепнуть Елисееву, что я ненадолго, спешу в дамскую комнату.

Закрывшись в кабинке туалета, едва не сползаю по двери. Ноги меня совсем не держат, такая слабость накатывает, словно я не час пробыла под обстрелом косых взглядов и перешептываний за спиной, а как минимум, несколько дней провисела подвешенная за ноги к потолку. Впрочем, перспективе провести с Елисеевым ночь, я бы с удовольствием предпочла висеть вниз головой, если бы не малыш.

Боже, дай мне сил! Дай мне, пожалуйста, сил вытерпеть и смириться. А главное – разлюбить. Забыть, вычеркнуть, возненавидеть – что угодно, но только не любить, ибо это невыносимо. Это так невыносимо – любить одного мужчину, а подпустить к себе другого. У меня внутри все горит, на куски разрывается. Я жить не хочу.

Сережа… Если бы ты только спас нас, если бы только попытался… я бы все тебе простила, я бы забыла и твое равнодушие, и бездействие, и нелюбовь. Но тебе ведь это не нужно. И я тебе не нужна.

Меня переполняет горечь и душат слезы, но я давлю их в себе, зная, что, если только дам слабину, не смогу остановиться.

Кое- как, но мне все же удается обрести какое-то подобие спокойствия. Уже почти решаюсь выйти из кабинки, как слышу ядовитый голос какой-то сплетницы:

– Нет, ты видела эту “изнасилованную”? Не успела одного мужика за решетку отправить, как уже окрутила другого.

– И не говори. Цветет и пахнет, – поддакивает ей ее приятельница, громыхая чем-то возле раковины, а мне кажется, это мое собственное сердце грохочет в груди.

– Ну, а че ей? – продолжает меж тем зачинщица разговора.  – Елисеев по состоянию не сильно уступает. Рожей, конечно, как Долгов, не вышел, да и возрастом постарше будет, но с таким состоянием рожа и возраст – вещь не принципиальная, тем более, что у девки, насколько я знаю, отец из бедолаг, так что ей надо цепляться за эту жизнь руками и ногами.

– Да, это понятно, Диан, но все равно как-то по – сучьи совсем. Хоть бы подождала, пока Долгов оклемается, и вся эта шумиха утихнет.

– Да он, может, и не оклемается. Шутка ли? Его там порезали в камере, говорят, несколько ножевых.

– Пизд*ц! Жалко мужика. Классный был: веселый, не жмот и в постели хорош.

– Ты с ним трахалась что ли?

– Да не я, Юльку Роднину помнишь?

– Это дизайнером, которая все хотела быть?

– Да. Вот она с ним куролесила одно время. Он ей потом вроде эти курсы дизайнеров оплатил и даже хату в Лондоне купил.

– Ни фига себе, повезло девке.

– Ну, а я про что?! Зато эту вертихвостку "насиловал", понимаешь ли, и "преследовал", как будто у нее там дырка бриллиантовая, и ни у кого больше такой нет.

– Коры. Пусть меня так “изнасилует”, я не против буду.

Они, смеясь, уходят, а я хватаю воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, пытаясь осознать то, что Долгов сейчас в тяжелом состоянии и, возможно, при смерти.

– Господи, нет! Нет, нет, нет, нет, нет. Этого не может быть! – сползаю -таки на пол, зажимая рот рукой, чтобы не закричать от ужаса и шока.

– Боже, что я наделала?! Что же я наделала?! – меня трясет, как в лихорадке и все, что копилось эти недели прорывается наружу. Я плачу навзрыд, меня накрывает такой истерикой, что я едва не отдаю богу душу. Перед глазами стоит Долгов: он улыбается мне своей белозубой, мальчишеской улыбкой и подмигнув, выдает какую-то очередную свою пошлую шуточку, а я вою на весь проклятый туалет, наплевав на все.

Сережа, Сереженька мой…

– Настя, сейчас же открой эту дверь! – врывается в мою агонию мамин голос на грани срыва и ее отчаянный стук. – Немедленно открой, иначе я вышибу ее! Настя!

Она еще что-то требует и тарабанит со всей силы, а я звук – то не могу выдавить, скрутило всю, ни то, что подняться и дверь открыть. Но все-таки спустя какое-то время, когда мама начинает ломать дверь, делаю над собой усилие и протягиваю руку к замку, да чуть отползаю в сторону.