полицейского управления. Целую ночь не спал, занимался этой проблемой. Они ее нашли на какой-то наркоманской дискотеке, деньги вернули до копейки. Мотив ее поведения прост — кокаин. Поздравляю всех с новым успехом партийной дипломатии. Бедный город просто стонет от нашего напора. Скоро мы их научим жить честно. У меня был знакомый сапожник, который исповедовал железный принцип: после каждой халтуры половину пропей с друзьями. Вы не против, уважаемый, если половину возвращенных полицией денег мы пропьем?

— Не против, — пробормотал Карлович.

На том дело замяли. Позже, уже в самолете, выполнявшем рейс Париж — Москва, Вова Сокол, разогретый коньяком, подсел к новгородскому активисту и стал с ним говорить шепотом, еле сдерживая смех:

— Помнишь, как телку рыжую снимали. Знаешь, что ей шеф сказал? Он ей сказал: «Посмотрите на этого седого, он маньяк. Он уже час нас преследует. Сейчас возьмется за вас. Убегайте».

— Правда, что ли?.. — прыснул новгородский. — А я еще думал, чего она так ломанулась. Глупо кидать, если она стоит там постоянно.

— А шеф вернулся к Карловичу, взял бабки и к ней. Говорит, вот сейчас он кинется на вас.

— А Карлович еще с такой рожей побежал на нее. Вообще караул.

— Во, Вольфрамович фантаст, я в шоке. Когда он мне рассказал, я по полу катался. Га-га-га. Ты только Карловичу не рассказывай. А то он еще копыта отбросит.

Они оба заржали так, что самолет завибрировал.

Эпизод с рыжей проституткой, как ни странно, сыграл роль в истории партии. Он превратился в обязательную байку, которую за бутылкой рассказывали друг другу партийцы. После этого эпизода акции Конрада Карловича резко упали. На него все стали смотреть с улыбкой, реального авторитета он лишился начисто. Да и сам как-то сник, съежился и затих. Трудно сказать, дошло ли до него, что Семаго сам взял двести долларов. Могло дойти, мог кто-то рассказать. А могло и не дойти. Но факт остается фактом: Карлович ушел в тень. Семаго же после Парижа превратился в живую легенду. Теперь люди шли только к нему. В штаб-квартире выстраивались целые очереди. Не жалели и час, и полтора потерять в этой очереди. Партийные дела потихоньку шли в гору. Помещения расширились до целого этажа, появился свой автотранспорт, сделали косметический ремонтик, приобщились и к современной технике: компьютерам, факсам. По требованию Тихона облагородили подъезд. У Семаго теперь был свой кабинет, а на полу лежал ковер.

Однако мелкие радости не заслоняли для великого комбинатора главного — чтобы двигаться дальше, ковра в кабинете недостаточно. Нужны две вещи: товар и реклама. И того, и другого не было. Программа консерваторов состояла из набора общих фраз о необходимости твердого порядка. «Это не товар», — понимал Вольфрамович. Глупо торговать подержанными вещами, когда тебе уже далеко не двадцать лет. «Западные демократические ценности тоже поднадоели российской публике, ибо девяносто процентов публики ожидали от этих ценностей прибавления в жалованье, а получилось наоборот, с жалованьем стало хуже. Требовалось что-то простое и ясное, любимое, как хороший квас или селедка, привычное, как демонстрация на Первое мая, но и возбуждающее, как цыганский романс. Интуитивно он чувствовал эту правильную идеологию, но ее еще предстояло выразить в точных словах. В одном Семаго был уверен: нельзя никого повторять и не нужно торопиться, связывая себя какими-то обязательствами. Но в чем нельзя запаздывать, так это в рекламе. «Каждая советская хозяйка каждое утро делала котлеты и давала своим детям булки, — любил повторять Вольфрамович. — Но она даже не подозревала, что, положив котлету на булку, можно получить гамбургер и продавать этот гамбургер по всему миру. Что превратило котлету в гамбургер? Реклама!»

Скучные партийные пресс-конференции, на которые приходили пара-тройка немытых бородатых журналистов из каких-то странных изданий типа «Голос Сретенки», не могли принести большую славу. И тогда великий комбинатор выдвинул идею завтраков для прессы в ресторане «Прага». Идея не сразу овладела массами. Массы внутренне сопротивлялись. Массам не нравилось, что придется платить деньги, а питаться будут другие. Саша и Леша из японского автобуса предложили ограничиться пивом.

— Нет, — отрезал Семаго. — Кормить будем по полной программе. Я не вижу этот завтрак без семги и витков из ветчины.

— Они гадости будут про нас писать, а мы их кормить, — жужжал партийный завхоз.

— Вы лучше скажите, куда делся старый холодильник «Саратов».

При упоминании холодильника у завхоза всегда портилось настроение.

— Да не брал я его, этот «Саратов». На кой черт он мне сдался. Старье…

— Такое старье нас с вами переживет. Там же двигатель от танков.

— Он ломался десять раз. Денег на ремонт не напасешься.

— А баян тоже ломался?

Глаза завхоза забегали.

— Баян украли. Те осетины, которые приходили…

— У осетин есть свои национальные инструменты, им баян не нужен. Если ваши гости любят выпивши плясать под баян, а ваши дети холодят на даче мороженое в холодильнике «Саратов», я же не против этого. Просто пусть тогда дети объяснят своему посудохозяйственному папе, чтобы он не лез в политику. Политикой здесь занимаюсь я, — прикрикнул Семаго.

Впрочем, командор занимался не только политикой. Он сам составлял меню, считал количество салатов и жюльенов, инструктировал, как встречать гостей, как расставлять бутылки. Был выбран хитрый зал, из которого можно было выйти на веранду покурить и подышать гарью Калининского проспекта. Вольфрамович лично потребовал положить в зале ковры поновее и поставить красивые вазы с живыми цветами. Накануне завтрака он изысканно постригся, прикупил отличный переливающийся костюм и роскошную, жутко дорогую бабочку. Все было готово. Лед тронулся.

Любителей халявы оказалось предостаточно. Завтрак начинался в двенадцать, но уже в одиннадцать на площадке перед входом в «Прагу» отмечалось движение. Главное действующее лицо прибыло без пяти двенадцать и вышло из машины под аплодисменты партийной массовки. Семаго не сразу пошел вовнутрь, некоторое время он крутился на свежем воздухе. Уличный оркестр, приглашенный за наличный расчет, исполнил зачем-то «Прощание славянки». Музыка свое дело сделала — количество зевак сильно увеличилось. Первые, самые наглые журналисты атаковали Вольфрамовича уже на улице:

— Сколько евреев у вас в руководстве партии?

— Немного, один-два. Ну один — это точно, — хищно глядя на хрупкую девушку из-за рубежа, задавшую вопрос, отвечал Семаго.

— Нужны ли России космические исследования?

— Русские первыми вышли в космос и последними уйдут оттуда.

— Как вы относитесь к порнографии на экране?

— Лучше, чем к крови и убийствам на экране. Мы странная страна. Мы с удовольствием смотрим на маньяков, вурдалаков, бомжей и возмущаемся, когда показывают голую грудь. Что плохого в женской груди? Каждый день показывают войны, беженцев, авиакатастрофы, а грудь показывать нельзя. Бред. — Тут Семаго понесло. —