Она направилась к двери. Пуаро оглянулся через плечо.Скучная комната, безликая комната – если исключить два портрета. По фасонусерого платья Пуаро заключил, что написаны они были довольно давно. Если этопервая миссис Рестарик, подумал Пуаро, она бы ему не понравилась.

Он сказал вслух:

– Прекрасные портреты, мадам.

– Да. Написаны Лансбергером.

Это была фамилия знаменитого и очень дорогого портретиста,гремевшего двадцать лет назад. Его педантичный натурализм успел совершенновыйти из моды, и после его смерти о нем забыли. Тех, кого он писал, иногдапрезрительно называли «портновскими манекенами», но Пуаро придерживался иногомнения. Он подозревал умело скрытую насмешку в зализанности лиц и фигур, стакой легкостью выходивших из-под кисти Лансбергера.

Поднимаясь по лестнице впереди него, Мэри Рестарик сказала:

– Они только что повешены. Хранились в подвале, и ихпришлось отреставрировать…

Она внезапно умолкла и резко остановилась, держась однойрукой за перила.

Выше на площадке появилась фигура и начала спускаться имнавстречу. В ней было что-то странно неуместное. Словно кто-то надел маскарадныйкостюм, кто-то безусловно чуждый этому дому.

Впрочем, вид этой фигуры был для Пуаро привычным, хотя и вдругой обстановке – на лондонских улицах, даже на званых вечерах. Представительсовременной молодежи: черный пиджак, вышитый бархатный жилет, тесные тугиебрюки, ниспадающие на плечи каштановые кудри. Выглядел он живописно,по-женственному красивым, и требовалось несколько секунд, чтобы распознать внем мужчину.

– Дэвид! – резко сказала Мэри Рестарик. – Что вы тутделаете?

Молодой человек ничуть не смутился.

– Я вас напугал? – спросил он. – Прошу прощения.

– Что вы здесь делаете? Тут, в доме? Вы… вы приехали сНормой?

– С Нормой? Нет. Я рассчитывал найти ее здесь.

– Найти здесь? Как так? Она в Лондоне.

– Но, моя дорогая, ее там нет. Во всяком случае, ее нет вквартире шестьдесят семь в Бородин-Меншенс.

– Как так – нет?

– Ну, поскольку она не вернулась в воскресенье, я решил,что, может быть, она все еще у вас. И приехал узнать, что ей пришло в голову.

– Она уехала вечером в воскресенье, как обычно. – Голос еестал гневным. – Почему вы не позвонили в дверь и не подождали, пока вамоткроют? Почему вы бродите по дому?

– Право, милая моя, вы как будто подозреваете, что яподбираюсь к серебряным ложкам и так далее. Что противоестественного в том,чтобы войти в дом в разгар дня? Что тут такого?

– Ну, мы старомодны, и нам это не нравится.

– Боже, боже! – вздохнул Дэвид. – Придавать пустякам такоезначение. Ну, если, дорогая моя, надеяться на радушный прием мне более нельзя,а вы как будто знать не знаете, где ваша падчерица, то мне, пожалуй, лучшеудалиться. Не угодно ли, я выверну карманы?

– Не говорите глупостей, Дэвид.

– В таком случае пока! – Молодой человек прошел мимо них,приветливо помахал рукой, спустился с лестницы и вышел в открытую входнуюдверь.

– Отвратительный тип! – сказала Мэри Рестарик с такойядовитой злобой, что Пуаро чуть не вздрогнул. – Я его не выношу. Ну, почемуАнглия теперь просто кишит такими, как он?

– О, мадам, не расстраивайтесь! Это только мода. А моды быливо все века. В деревне вы сталкиваетесь с такими реже, но ведь в Лондоневстречаете их в изобилии.

– Ужасно, – сказала Мэри. – Просто ужасно. Эта ихженоподобность. Такая безвкусица.

– И в то же время что-то от ван-дейковских портретов, вы ненаходите, мадам? В золоченой раме, с кружевным воротником на плечах он непоказался бы вам ни женоподобным, ни безвкусным.

– Посмел пробраться сюда! Эндрю был бы вне себя. Он таквстревожен. От дочерей можно с ума сойти. А ведь Эндрю вовсе не близок сНормой. Он уехал из Англии, когда она была совсем маленькой. И предоставилматери воспитывать ее, а теперь она ставит его в полный тупик. И меня тоже. Онакажется мне очень странной. На нынешних девушек нет никакой узды. И нравятся имсамые невозможные молодые люди. Этот Дэвид Бейкер совсем ее заворожил. Ничто непомогает. Эндрю запретил ему бывать здесь, и поглядите: входит в дом, какхозяин. Пожалуй… я лучше не скажу Эндрю. Он и так уже страшно тревожится. Несомневаюсь, она встречается с ним в Лондоне, да и не только с ним. Ведь естьдаже хуже его. Те, которые не моются, не бреются – козлиные бородки, засаленнаяодежда.

Пуаро сказал сочувственно:

– Ах, мадам, не нужно так огорчаться. Безумства молодостипреходящи.

– Хотелось бы верить. Норма очень трудная девочка. Иногдамне кажется, что у нее не все дома. Она такая странная. Правда, иногда невольнокажется, что она не в себе. Невозможно понять, почему она вдруг проникается клюдям страшной неприязнью.

– Неприязнью?

– Она ненавидит меня. По-настоящему ненавидит. И я не могупонять, зачем ей это. Наверное, она очень любила свою мать, но, в конце концов,что такого необычного, если ее отец женился во второй раз?

– Вы полагаете, что она вас действительно ненавидит?

– Да, ненавидит, я знаю. Доказательств у меня больше, чемнадо. Невозможно выразить, как рада я была, когда она уехала в Лондон. Мне нехотелось стать причиной… – Она умолкла, словно только сейчас осознав, чтоговорит с посторонним человеком.

Пуаро обладал способностью вызывать людей на откровенность.Казалось, они переставали замечать, с кем разговаривают. Мэри Рестарикусмехнулась.

– Бог мой! – сказала она. – Не понимаю, зачем я вамрассказываю все это. В любой семье, наверное, есть свои беды. А нам,злополучным мачехам, приходится особенно нелегко… Вот мы и пришли.

Она остановилась перед дверью и постучала.

– Входите! Входите! – донесся изнутри хриплый рев.

– К вам гость, дядя, – сказала Мэри Рестарик, входя.

По комнате расхаживал широкоплечий краснощекий старик стяжелым подбородком, видимо очень раздражительный. Он тяжело шагнул имнавстречу. За столом у него за спиной сидела девушка и разбирала письма идокументы, низко наклоняя голову – темноволосую, гладко причесанную голову.

– Дядя Родди, это мосье Эркюль Пуаро, – сказала МэриРестарик.

Пуаро непринужденно сделал шаг вперед и заговорил еще болеенепринужденно: