Люда Сорокина весьма поспособствовала в то утро тому, чтоколлегия прошла под знаком исторического оптимизма, а иначе это могло бы плохокончиться для некоторых ее, коллегии, членов.

Во второй половине того же дня Нина и Сандро подъехали натакси к самому зловещему зданию Москвы на площади Дзержинского. Водитель никакне хотел останавливаться у главного подъезда МГБ, где прогуливались двастаршины с пистолетами, приподнятыми крутыми ягодицами. Под напором полнотелыхног, казалось, вот-вот лопнут тонкие сапожки. «Еще засекут! Давайте я лучше наСретенке вас высажу». Нина, однако, настояла, чтоб высадил именно там, кудасказано было приехать, – у подъезда № 1. Шофер нервничал, пока онауговаривала мужа ее не ждать, а отправляться сразу в студию, на Кривоарбатский.Сандро отказывался: он должен быть рядом с ней. Она наконец едва ли незакричала, потрясая кулачками перед его носом: «Немедленно убирайся!» Особенногосмысла в ее настойчивости не было, за исключением того, что ей хотелосьпочему-то всю эту страшную беду принять одной. Ни с кем не делиться ценностьюэтой беды, сокровищем немыслимого унижения! С утра она обивала порогиписательского начальства и сейчас с отвращением вспоминала, как мгновенноменялись все эти фадеевы, тихоновы, сурковы при упоминании МГБ, как они на ееглазах впадали в паническую суету, когда в связи с исчезновением дочериназывалось имя Берии. У генерального секретаря СП СССР, чьи голубые глаза нераз останавливались на поэтессе Градовой с откровенным мужским интересом, едватолько он понял суть дела, руки заплясали по письменному столу, словно параподстреленных вальдшнепов, и он едва унял их агонию, схватившись за pучкикресла и произнеся: «Это уж, Нина Борисовна, совсем не в нашей компетенции».

Боясь за своих стариков, она решила пока ничего им неговорить, хотя, может быть, единственным человеком, который мог реально помочь,был отец. Бросилась к Борису IV, оказалось, его нет в городе, только что укатилна Кавказ. Впрочем, что он может сделать, этот спортсмен и бывший десантник?Грузинские гены, наверное, сразу толкнут его к оружию, только уж не к столовомуножику, а к чему-то посерьезнее. Это может погубить нас всех, и Ёлку в первуюочередь. Вечером, если ничего не произойдет, придется отправиться в СеребряныйБор, поднимать отца.

Вдруг явился до смерти перепуганный управдом, передалдоставленную нарочным из МГБ повестку на прием к генерал-майору Н.Ламадзе. Нагнусной бумажке в скобках было написано: «По личному вопросу».

Вестибюль, куда она вошла, отвергал какую бы то ни быломалейшую идейку о том, что сюда может кто-нибудь войти «по личному вопросу», втом смысле что по собственному желанию. Царил установившийся в конце сороковых иутвердившийся в пятидесятые, как будто бы навсегда, тяжелый государственныйстиль: бархатные портьеры, массивные люстры, медные дверные ручки. Виселбольшой портрет Сталина с золотыми погонами. В глубине на лестнице стоял Ленинчерного камня, некий «негр преклонных годов». Шутит еще, подумала о себе Нина,сурово предъявляя повестку и удостоверение личности, писательский билет. Стражв стеклянной будке бесстрастно взялся за телефонную трубку, однако исподвольметнул на нее любопытный жирненький взглядик. Вспомнил, наверное, «Тучи вголубом», подумала она. Очень скоро спустился молодой офицер. «Генерал Ламадзевас ждет, товарищ Градова». Нугзар пошел ей навстречу, дружески, но все-таки снамеком на прошлые, более чем дружеские отношения, притронулся к локоткам,усадил в кресло, сел напротив. Последний раз они были наедине тогда, когда онауже была беременна Ёлкой, то есть двадцать лет назад.

– Ну, успокоилась? – ласково спросил он, потомдобродушно рассмеялся: – Нет, ты все-таки больше наша, Нинка, чем русская!«Владеть кинжалом я умею, я близ Кавказа рождена!» Хочешь «Боржоми»?

– Я ничего не хочу, кроме своей дочери, – сказала она,подчеркивая голосом, что никакой интимный тон и шуточки не принимаются. –Я требую, чтобы мне была немедленно возвращена моя дочь!

Он слегка поморщился, как будто от привычной мигрени:

– Послушай, не надо поднимать волны. Зачем ты обращаешься кэтим людишкам? Ведь они немедленно бросаются к нам и обо всем докладывают, даеще и подвирают в свою пользу. Никуда она не денется, твоя дочь, поверь мне, сней ничего плохого не произойдет. Вернется еще более красивая, чем раньше.

Нина еле-еле сопротивлялась своей ярости. Еще миг – и мог быповториться ночной невменяемый поступок. Ножа здесь не видно, но вот можносхватить мраморное пресс-папье и расколоть этот подлый лоб, на который с висковстоль жеманно наползают седоватые кулисы. Ламадзе беспокойно проследил еевзгляд и вздрогнул, остановившись на пресс-папье.

Она пригнулась в своем кресле и тихо произнесла, глядя емупрямо в глаза:

– Мы что же тут, все крепостные, если наших дочерей могут влюбой момент увезти на растление?

Страх и отчаяние. Это идиотка. Конец. Она идет насамоуничтожение. И тянет за собой, и тянет за собой...

– Ну, знаете ли, Нина Борисовна, это уже посерьезнеестолового ножичка! Это уже идеологический терроризм! – почти рявкнул он,но тут же добавил: – Я, разумеется, преувеличиваю, но только для того, чтобы вывыбирали слова. – Еще одна попытка (последняя!) свернуть ее с гибельногокурса. – Давай отбросим этот официальный тон. Почему ты не веришь мне?Ведь я вам, Градовым, не чужой.

Последняя попытка провалилась. Плюют в протянутую руку.Ничем уже не остановить взбесившуюся бабу.

– Если в течение этого вечера моя дочь не будет возвращена,я... я... Нечего щуриться и издевательски подхихикивать! Подонок! Ты всегда былподонком, а сейчас стал совсем жалким подонком, Нугзар! Не думай, что твойхозяин всесилен! Я пойду в Министерство обороны к друзьям брата! Я выйду наМолотова, мы лично знакомы! Ворошилов мне вручал орден! Отец, в конце концов,не последний человек в стране! Мы найдем возможность известить Сталина! –Она кричала, захлебывалась, превращаясь на мгновения то в страшную фурию, то вжалкую до слез девочку.

Он вылез из своего кресла. В облаке мрака, пронизанном лишь благосклонныминечеловеческими взглядами Ленина, Сталина и Дзержинского с инвентарныхпортретов, пошел к дверям кабинета. Тоска выжигала весь кислород из его некогдастоль живого тела. Все кончено, теперь никого уже не спасти. Он приоткрыл дверькабинета и приказал:

– Вызовите конвой!

* * *