Из полукруглого окна студии в Кривоарбатском открывался видна необозримое становище Москвы. Сегодняшний ветреный вечер создавалвпечатление старинной подкрашенной гравюры. Под закатным солнцем отсвечиваликупола и окна верхних этажей. Совсем не было видно никакой власти, кромевременного благоволения стихий. Ниже, над колодцем внутреннего двора, трепетал,будто королевский флаг, вывешенный на просушку цветастый пододеяльник. Ещениже, сквозь пересечения городских контррельефов, виден был кусок залитогосолнцем асфальта с афишной тумбой, прижавшись к которой спиной и подошвой левойступни стояла девочка с эскимо.

Сандро нестерпимо хотелось присесть к холсту. Однако онстыдил себя: не имею права, жена там, у них, а я работаю, нет, не имею права.Он ходил по студии, перекладывал кисти с места на место. Уже целый день неработаю из-за этого страшного происшествия, думал он. Вчера весь вечер неработал из-за приятной компании, а потом началось это страшное происшествие.Наверное, еще несколько дней будет потеряно. Надо быть вместе с Ниной,поддерживать ее, у нас нет выбора, надо бороться за девушку, никуда не убежишьс красками и холстом. Считается, что пианист должен каждый день разрабатыватькисти, однако никто не говорит, что художник должен работать ежедневно, если неежечасно. Однако, если я сейчас возьмусь за кисть, буду сам себя презирать какбездушного эгоиста. Он присел к приемнику «Балтика», который, быстронагревшись, стал ободрять его зеленым, флюктуирующим глазом свободных стихий.«Не спи, не спи, художник, не предавайся сну...» Иногда нужно не только скисточкой сидеть. Многие переживания помогают живописной работе. РадиоМонте-Карло передавало волнующий вальс «Домино». Виднелись темно-зеленые аллеиподстриженных деревьев, яркое пятно домино, мотивы Сомова... Как далеко летитсигнал этого радио: из «Мира искусства» в социалистический реализм! Скользнувдальше, в диапазоне коротких волн он поймал еще один вальс, на этот разХачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». Вечер вальсов. Лермонтов, любимыйгерой, поэт своих собственных поступков, еще не успевший практически сесть заработу, сильно прошампаненный юноша; шампанское дули даже в партизанскомотряде, без шампанского не взяли бы Кавказа, кто лучше выразил Кавказ, чем этотшотландец с испанскими глазами; мы все современники – Лермонтов, Певзнер,Хачатурян, радио Монте-Карло, земляне тех времен, когда росли цветы...Скользнув еще по волне, он услышал вой глушилки, а рядом с ней мужскойспокойный голос: «...вот с тех пор я и стал работать хирургом в Hospital SaintLuis». Не поворачиваясь от приемника, он почувствовал, что в студию вошли трое.

Повернулся и увидел этих троих, одетых по-марьинорощински –крошечные кепарики со срезанными козырьками, флотские тельняшки из-под рубах,прохаря в гармошку, – но явно не марьинорощинских. Как они попали сюда? Неслышно было ни стука, ни поворота ключа в массивном замке. Трое могучихмужланов приближались с кривыми улыбками, словно перед расправой.

– Вам что тут нужно?! – храбро, как Лермонтов, закричалСандро. – Кто такие?! А ну, убирайтесь!

– Встать! – тихо сказал один из мужланов, приблизившисьвплотную.

– Не встану! – воскликнул художник. – Вон отсюда!

– Не встанешь, так лягешь! – сказал мужлан и чем-тожелезным, зажатым в кулаке, страшно ударил Сандро прямо в глаза.

Этого удара, собственно говоря, было достаточно. С залитымкровью лицом художник рухнул на пол бессильно и почти бессознательно, однакопереодетые оперативники еще долго ломали ему ребра коваными башмаками и, стащиводежду, оттягивали по спине резиновыми палками, быть может, теми же самыми,которыми их папаши в 1938 году добивали Мейерхольда.

– Вот тебе, жидок пархатый, за невежливость!

Все это продолжалось минут десять, а когда прекратилось, доувядающего сознания Сандро долетело из все работающей «Балтики»: «Говоритрадиостанция „Освобождение“, мы передавали беседу с доктором Мещерским, бывшиммосковским хирургом, ныне главным врачом известной парижской больницы».

* * *

В одиночной камере внутренней тюрьмы МГБ, кудаотконвоировали Нину, под высоким потолком горела яркая лампочка, глазок вдверях приоткрывался каждые десять минут, давая возможность видетьвсеобъемлющий зрак надзирателя. Каждый раз хочется плюнуть в этот зрак, каждыедесять минут. Я им теперь не сдамся никогда, твердила Нина. Им все кажется, чтоони со слабой женщиной имеют дело, с жалким человеком, а я теперь и не женщина,и не человек вообще. Я им никогда теперь не поддамся, что бы они ни делали сомной. Все, что накопилось во мне с той поры еще, когда нас избивали в Бумажномпроезде, когда дядю Ладо застрелили, когда дядю Галактиона в тюрьме сгноили,когда братьев пытали в камерах и рудниках, когда Митю расстреляли в овраге, всето, что накопилось во мне, теперь, когда и дочь мою единственную похитили ирастлили, все это поможет мне не сдаться им, любую пытку выдержать, испугатьдаже их непреодолимой яростью.

Камера эта, очевидно, была предназначена лишь дляпредварительного задержания, и, видимо, поэтому Нину даже не подверглисанобработке и не отобрали у нее сумочки с личными вещичками, среди которых былдаже блокнот, в который она нет-нет да записывала какие-то строчки или словечкидля стихов. Все еще дрожа от ярости, Нина стала вырывать из блокнота странички,не глядя на записи, измельчать их на кусочки, швырять в мусорную корзину. Я имбольше не поэт! Нельзя быть поэтом в этой стране! Мелькнула строчка«...ветер-чеканщик в лунную смену»... Это когда в апреле Игоря ждала нагагринском волноломе. К черту! Какой позор, чем всю жизнь занималась: стишки,любовники, «Тучи в голубом»... Да разве можно так жить в гигантском лагере, внеобозримом лепрозории, где все обречены на окончательное искажение черт?!Почему мы им никогда практически не сопротивлялись после двадцать седьмого?Надо было в подполье уходить, выбивать их террором. Погибнуть, конечно,погибнуть, но не вальсировать же, глядя, как вокруг работает убойная кувалда!Надо было, как та девушка, как та единственная героиня, как Фаня Каплан,стрелять по бесам!

Ужас потряс ее словно свирепый озноб! Договориться дотакого, до Фанни Каплан! Надеюсь, что хоть не вслух прокричала! Инстинктивноона зажала себе рот рукой и тут сообразила, что ей нестерпимо хочется вуборную, что еще миг, и вся ее ярость превратится в вонючее посмешище.

Здесь же должна быть эта, как называется, ну, параша! Втюремной камере должна быть параша! В той комнате, где она сидела на железнойкойке, не было унитаза, только умывальник. Если она даже при помощи стулазалезет задницей в умывальник, вряд ли что-нибудь получится, кроме посмешища, аведь за ней наверняка сейчас из какой-нибудь дырки наблюдает Нугзар, еекогдатошний стремительный абрек, убийца и ублюдок.

Дверь отворилась, вошла толстая равнодушная баба вгимнастерке с сержантскими погонами. Поставила на столик поднос с ужином:заливной судак, битки с гречкой и даже бутылка «Вишневого напитка».