Дон – ладно, это бог с ним, – сказала она, отдышавшись, – так ему и надо, это даже неинтересно. А вот что там насчет Фальцетти и моторолы? Почему они вместе? Чего каждый-то хочет?

– Чего хочет моторола, для меня принципиально непознаваемо…

– А-а-а-а, то-то же!

– …Могу лишь предположить, что он собирается сменить всему городу личность на ту, которая ему более удобна.

– Ох, нет! Нет! – Джосика даже отрезвела. – Откуда такое жуткое предположение?

– Это именно предположение, – сказал Дом, – не более того. Моторола непознаваем. Но он готовит человека – уже выбрал, – специального человека, и он мне совсем не нравится. Может быть, ты его помнишь. Эми Блаумсгартен.

– Что-то знакомое. Где-то слышала, но совершенно не помню. Эми… Эми… Но это чушь. Этого не может быть, ты наверняка ошибаешься – не сошел же моторола с ума! Что еще?

– Фальцетти собирается убить Дона.

– Подожди.

Джосика припала к кондолесценту, надолго припала, почти все из фиала выглотала. Потом долго дышала, откинувшись.

– Дом! – сказала она.

– Я тут.

– Я хочу с тобой поделиться. Ты хороший парень, Дом.

– Спасибо. Ты тоже мне симпатична.

– Я должна сказать тебе, Дом. Мне не терпится хоть кому-то сказать. Я не люблю твоего хозяина, его вообще никто не любит. Но я только обрадуюсь, если он убьет Дона. Так ему и надо!

Глава 24. Ловушка для Эми

Началось с того, что, гуляя по городу, Грозный Эми время от времени стал начинать беседы с прохожими. Это вообще было особенностью нового Парижа‐100 – разговоры между незнакомыми, ни с того ни с сего, порой мимолетные, порой обстоятельные и… как бы это сказать… ностальгические. Иногда это были попытки создать с незнакомцем «миг кси-шока». Появились даже такие особые приставучие доны, доны немножечко чересчур, донее самого Дона. Они вообще-то считались чокнутыми, безвредными и не годными никуда. И еще – о чем хорошо был Эми осведомлен – стали появляться провокаторы из особого отряда камрадов, которые, приставая, выискивали пучеров и террористов. И еще много появилось разновидностей из желающих завязать на улице разговор – по самым разным причинам. И всех их поначалу Эми с похвальным благоразумием избегал. Он вовсе не хотел на собственный крючок попадаться.

Но однажды на улице его о чем-то спросили, и он ответил – совсем что-то было там незначительное, чуть ли не насчет того, сколько времени. Ему понравилось – он и сам не смог бы объяснить чем. Потом случился минут на десять воспоминательный разговор с подвыпившей старухой: она очень жалела, что превратилась в старуху, очень. Считала, что это несправедливо. Она вообще-то не слишком возражала против того, что стала женщиной – «к этому быстро привыкаешь», – но вот древний возраст ее оскорблял и, что хуже всего, казался несправедливым. От нее воняло, и вообще разговор получился донельзя глупым, но даже он странным образом порадовал Эми.

Он мог попасться на разговорах, но попался еще глупее, потому что разговорами не ограничился и вскоре начал «входить в дома».

Он, например, говорил себе: «Вот здесь, в этом доме с нарисованными окнами, жил мой стародавний приятель, когда никаких камрадов не было и в помине». Он растворял дверь и не спросясь заходил. Странное дело, его ниоткуда не гнали. Люди, что там жили, всегда были другими, не теми, кого помнил Эми. Это тоже было странно, вопреки теории вероятностей, поскольку, согласно статистике моторолы, шестьдесят процентов жителей Стопарижа возвратились-таки в свои собственные жилища. Он просто обязан был, входя в известные дома, хоть несколько раз столкнуться с кем-то знакомым.

Он входил и видел незнакомые лица, и они смотрели на него слепо, как бы виновато и как бы не видя. Он входил и прекращал их занятия: сон, разговор, чтение, рукоделье… Они всегда думали: «Вот пришел старый хозяин». Они сразу понимали, что Эми «вернулся». Может быть, они что-нибудь и другое понимали, но, во всяком случае, не гнали его.

– Добрый вечер!

– Добрый…

– Я, наверное, должен просить извинения… – Он вел себя исключительно вежливо во время таких визитов.

– Ничего-ничего… Да, я понимаю, конечно… Мы тут у вас… Присядете?

Он вступал в разговоры, иногда удивительно странные: ему словно намеренно говорили непонятные, жуткие вещи, бросали в него рваные случайные фразы в полной уверенности, что уж он-то поймет. И он, не понимая, как бы понимал их, даже не то чтобы делал вид. Получая при этом горьковатое удовольствие, как от близости смерти. Он тогда, бывало, жалел, что «вернулся».

Женщины уже не были так сумасшедше злы, как в первые недели. Они смирились с тем, что они женщины, и даже стали потихонечку прикапливать в себе женского. А те, что «вернулись», те были женщины от и до, но именно они сейчас раздражались. Хотя к нему, редкому экземпляру, они редко бывали подолгу злы.

Больше всего притягивал Эми бульвар Дама Виней – место, где он родился. Размеренным шагом случайного человека он манекенно проходил мимо своего дома, им уничтоженного, потом мимо двора, где из милосердия убил брата, – здесь он ни с кем не смел разговаривать, здесь его знали. Только раз, один-единственный раз посмел Эми заговорить с незнакомцем на бульваре Дама Виней, но тот с показной брезгливостью отшатнулся. Эми ушел тогда, быстро ушел, почти убежал тогда.

Бульвар жил своей жизнью, своей общиной, из таких общин состоял весь Париж‐100. Дон разъединял донов, но он же и роднил их необычайно, связывал сверхинтимной близостью. Пучеры, доны – все они знали друг друга, все стали соседями или друзьями, все вместе заботились о сумасшедших детях, осевших на их территории, а после Врача усыновляли. Иногда сразу несколькими домами.

– Эй, Веспасиан, ты не забыл, что сегодня твоя очередь кормить сопливенького обедом?

И все здесь, разумеется, знали, кто такой Эми. Он, как прокаженный, проходил по бульвару Дама Виней, даже деревья, казалось ему, осуждающе шумели вслед своими ветвями, даже птицы при его появлении поднимали неодобрительный гомон. Бульвар поджимал губы и смотрел в сторону. Для Эми этого вполне хватало, чтобы прийти в ярость, в отчаяние, чтобы оскорбиться бессильно и убежать.

А однажды он пошел во Вторую танцакадемию.

Это случилось незадолго до прибытия Кублаха. Террор был в самом разгаре, камрады свирепствовали. Псих, как ему и положено, пьянел в стельку от пролитой крови, а Дон, показной лидер, таинственно молчал, как бы не замечая происходящего, и старательно готовил свой окончательный День Данутсе. Этим он вызывал ненависть горожан – куда более сильную, чем ненависть к Фальцетти, с которым, по крайней мере, все ясно.

Тех, кто