Страшно тикал огромный механический метроном. В третьем зале был митинг. Эми, заизвинявшись, стал пробираться к свободному месту. Его мало интересовало, что здесь с таким гомоном обсуждается, – просто захотелось поучаствовать.

Пожилой дон в грубо вязанном дерюжном костюме вещал что-то очень косноязычное и запальчивое о допуске (или недопуске – Эми толком не разобрался) животных в схаллы для деловых созерцаний.

Сидящий рядом с Эми крупный лысый толстяк с лицом кинозлодея очень негодовал. Он то и дело порывался вскочить и выкрикнуть возражение, наверняка уничтожающее, но почему-то хлопал ладонями по толстым разрисованным ляжкам. И крякал:

– Абсурдо! Абсурдо!

– О ком это он? – спросил толстяка Эми. – Кого это он животными называет?

– Да животных же! – страдальчески взвыл толстяк. – Он животных животными называет. О-о-о-о, какой абсурдо, невыносимый абсурдо! Честное слово, я не выдержу больше. Вот сейчас встану и все скажу!

И крякнул, и снова хлопнул в отчаянии по ляжкам. Вокруг кричали и ели пылевые грибы с остроконечными серебристыми шляпками.

Потом Эми долго искал Центральный Танцлифт. Почти все заверяли его, что Танцлифт поднимается, но вот с какого часа и на каком он сейчас уровне, сказать никто не мог. Когда Эми уже отчаялся, его схватил за пуговицу подвыпивший приставун в красочном домино и съехавшей к горлу маске кровожадного пукаря. Приставун проникновенно пожаловался:

– Я ее божественно ненавижу.

– Кого? – тупо спросил Эми.

– Джосику. Я, как звезду в инкубаторе, свою ненависть к ней лелею.

– Джосика – наш общий тяжелый рок, – нравоучительно подпел Эми. Ему хотелось плеваться.

– Я сейчас покроюсь испариной, настолько ты прав, Дон, – горячо зашептал приставун. – Она богиня!

– Ну… э-э-э… до Бога далеко.

– Ох, далеко, о-ох-х-х, далеко! – почти рыдал приставун.

– А вот… не знаешь ли ты, дружище, на каком сейчас этаже Танцлифт?

– Знаю, конечно, – ответил приставун. – Я готов ненавидеть ее каждую секунду оставшихся мне столетий. Эти припухлости век, эта ее улыбка, этот… ты помнишь ее профиль?

– Еще бы! Ее профиль! А на ка…

– …это утолщение, ма-аленькое такое утолщеньице на конце носа, мы еще с тобой так восхищались, только в профиль можно заметить. – Эми вдруг вспомнил – а ведь действительно! – Я на все готов ради этой ненависти!

И приставун внезапно пронзительно завизжал. Эми отскочил и принял боевую стойку. Стимуляторы на шее встопорщились.

– Я не вижу ее! Я не помню ее лица! Я должен видеть это лицо, чтобы как следует его ненавидеть! Слышишь, ты? Должен! А-бя-зан-н-н-н!

Он снова схватил Эми за пуговицу.

– А на каком…

– Где-то в районе Черного блока. Там пьют. Там ее нет. Она в доме Фальцетти – о-о-о-о, какая ирония! Испить, только раз испить ее, а там и умереть в божественной ненависти!

– Спасибо, дружище. Я с тобой. Спасибо.

Эми оставил пуговицу приставуну и заспешил к лифтам.

– О господи, господи, господи! – причитал тот, пряча лицо в ладонях. – Зачем я здесь, если ее здесь нет? Зачем она не со мной? Недоступная Одна, хранительница яйца с иголочкой, почему она не со мной, если у нас такая любовь была?! Она всегда приходила, что бы между нами ни произошло, она всегда ко мне приходила, а теперь умерла будто. Нет ее. А ведь я же рядом теперь!

Но Джосика Эми не волновала. Его волновал Танцлифт. Там, только там совершались главные события его прежней жизни. И Джосики в тех событиях не было. Он быстро добрался до Черного блока, малость поплутал по запутанным коридорам и коридорчикам, шантанчикам и солмончикам, молельням и туалетам, пока наконец не тронул светящийся овал на изукрашенной тусклыми рубинами двери Танцлифта.

Запах редких вин и жареного мяса с приправами ударил ему в нос. Он замер, прислонившись спиной к стене.

Здесь тоже, конечно, все изменилось, другого и ожидать было нельзя. Прекрасные хрусталлогазовые колонны, уходящие ввысь к стрельчатой крыше, сквозь которую, как и раньше, били пыльные солнечные лучи, кто-то выкрасил теперь в глупый ярко-синий цвет (Дон не отличался особенно изысканным художественным вкусом, но все-таки не настолько он был дальтоник), повсюду во множестве белели неопрятные объявления.

Некоторые витражи были разбиты, древние общие столы полированного дерева заменили приватными кремневыми уродцами; кресла с подголовниками исчезли, их сменили шаткие эргономические стулья «Перпрофо». Цветы не росли больше на сцене и алтаре, разрушенный балкончик тон-жокея скалился голыми погнутыми прутьями. Картины… а больше не было здесь картин, и гигантский чудо-алмаз Метрополиа, свисавший прежде с потолка, исчез вместе с железной цепью. Ни один экран не светился – да что экраны! – пустовали даже тридэ-подставки с почетными гражданами Танцакадемии, и для Эми это была очень неприятная новость, потому что ох как надо было ему поговорить сейчас с кем-нибудь из них, особенно с бородачом Глаухом, которого любил с детства.

Он часто докладывал Глауху все свои новости (тот до новостей был охоч – один из самых старых обитателей Танцлифта, он чрезвычайно гордился своим возрастом и хвастался, что пишет громадную летопись, которую, кстати, так и не увидел никто), исповедовался ему, играл с ним в шнеко и шахматы, пел с ним вместе и обучал мастерству психотанца, получая взамен кучу доисторических знаний об особенностях охоты на всяких инопланетных животных, давным-давно вымерших, – Глаух очень вкусно болтал.

Еще одного тридэ мечтал увидеть Эми в Танцлифте – красавицу Соню, она так бесподобно танцевала с Эми синхрон. Она, кстати, танцевала с ним только под нарко, а Эми не любил нарко, не достиг уровня нарко, но с Соней иначе было нельзя. Она говорила: «Малыш, я старше тебя на полтора века, косточки мои давно сгнили, а я исполняю с тобой синхрон – и весь Танцлифт любуется нами. Прошу тебя, мальчик мой дорогой, сделай так, чтобы потом и ты тоже стоял здесь на подставочке со мной рядом!»

«О чем ты говоришь? – немного неискренне скромничал тогда Эми. – Я простой психотанцор, таких, как я, миллион».

«Не миллион, – возражала Соня, – таких немного. Но ты прав – есть сильнее тебя, и я их тоже люблю, только они редко сюда приходят. Ты должен бросить все, ты их перетанцевать должен, обещай мне, малыш, что ты сделаешь это. Хотя бы не для меня».

Ах, как было приятно слушать ее слова!

«Соня, послушай, Соня, а бывает любовь между тридэ?»

Она не отвечала ему, лишь мурлыкала всякую милую чушь и протягивала к его лицу тонкую бесплотную ладошку – целуй, дурачок, мою пустоту. Казалось – ветерком обмазало губы.

Теперь их никого не было. Ни Глауха, ни Сони, ни высоченного основателя ТА2 тон-жокея Холлеры, ни поэта Эрманиуса, ни стеклиста Андрея Гада. Не