тратя впустую. Все его движения, слаженные и легкие, составляли единое целое, которое невозможно было прервать или разделить на части, как будто Чжаоцин не махал мотыгой, а исполнял какой-то виртуозный танец. Голова его всегда оставалась склоненной – грациозный солист балета в ореоле оранжевой дымки.

Само собой, трудоединиц этому автомату начисляли больше всех, а на сдельных работах он за день успевал выполнить норму, которую другие выполняли за два, а то и за три дня, вызывая общую зависть и удивление. А потом приходил в барак и снова ночевал на коромыслах. После я узнал, что дома он спит точно так же – у Чжаоцина было не то семь, не то восемь детей, они и делили две имевшихся в доме кровати, и до Чжаоцина очередь поспать на кровати под драным одеялом никогда не доходила.

Когда в Мацяо начали проводить политику планирования рождаемости, Чжаоцин оказался первым кандидатом на стерилизацию. Он был страшно этим недоволен, дескать, мало партии командовать небом да землей, теперь еще и в штаны ко мне лезет!

Но потом как миленький пошел на стерилизацию. Я слышал разные версии, почему под нож лег Чжаоцин, а не его жена. Сам он объяснял, что жене перевязка труб не показана из-за слабого здоровья. Люди шептались, что он просто боится измен жены: с перевязанными трубами скрыть неверность проще простого. А кто-то говорил: какое там! Управа каждому стерилизованному выдает два пакета виноградных леденцов и пять цзиней свинины. Мелкий Чжао отродясь не пробовал виноградных леденцов, вот и лег под нож вперед жены, чтобы вволю полакомиться.

Спустя пару недель его выписали, и Чжаоцин вернулся на стройку, досиза выбритый, румяный и отдохнувший, как будто виноградные леденцы в самом деле творят черт знает какие чудеса. Парни смеялись над Чжаоцином, дескать, на стерилизацию одни бабы ложатся, где это видано, чтобы мужику хозяйство резали? Выходит, ты теперь евнух? Чжаоцин кипятился, повторял, что управа обещала сохранить хозяйство целым и невредимым, а когда понял, что ему все равно не верят, стащил штаны и позволил людям убедиться в несправедливости их подозрений.

Черный Барич так и не простил Чжаоцину украденного мыла и хотел еще немного покуражиться:

– Все причиндалы на месте, но еще поди угадай, есть ли от них прок? А ну как висят там только для вида?

– Парень, – отвечал Чжаоцин, – кликни свою Сестрицу Ся – мигом увидишь, какой от них прок.

Сестрицей Ся звали одну девушку из городских, за которой Черный Барич недавно начал ухаживать.

– Ах ты скотина! Песье племя! – побагровел Черный Барич.

– Что, жалко тебе Сестрицу Ся? – говорил Мелкий Чжао, неторопливо завязывая портки. – Задница у нее до чего круглая, так бы и…

Не успел он договорить, как Черный Барич подскочил, бросил его через спину приемом из монгольской борьбы, и Чжаоцин шлепнулся на землю.

С залепленным грязью лицом он отбежал подальше и заорал:

– Щенок ты, щенок! У меня внуки сами коров пасут, я больной человек, мне операцию делали, только из больницы! Сам начальник Хэ приходил в палату меня проведать, сказал, что я внес вклад в дело развития страны, а ты меня – бить? Меня – бить?..

Схватившись за живот, он поковылял домой, а после рассказывал, что кулаки Черного Барина отшибли ему нутро и за снадобья пришлось выложить больше пяти юаней. Он забрал себе мотыгу Черного Барича, оценив ее покамест в три юаня, забрал и полотенце – еще пять цзяо, оставалось два юаня с мелочью, которые Черный Барич должен был выплатить до последнего фэня. С тех пор операция превратилась в козырную карту, которая позволяла Чжаоцину выставлять любые требования, в пропуск, который давал ему всевозможные льготы. Сегодня его нужно отправить на вспашку (за вспашку дают много трудоединиц), потому что он лежал на операции, назавтра он отказывается пахать (на маслобойне трудоединиц начисляют еще больше), потому что лежал на операции, сегодня он требует, чтобы чашу весов нагрузили до отказа (в бригаде распределяют зерно), потому что лежал на операции, на другой день требует, чтобы чаша летела вверх (пора отдавать в бригаду удобрения из нужника), и тоже из-за операции. Как ни странно, этот козырь неизменно срабатывал, и Чжаоцин даже попробовал воспользоваться им за пределами Мацяо.

Однажды они с Фуча отправились в уездный центр за семенами, дошли пешком до поселка Чанлэ и там сели на автобус. Чжаоцин наотрез отказывался платить за билеты. Деньги у него были, причем не свои кровные, а казенные. Но в Чжаоцине поднималась инстинктивная ярость, когда приходилось расставаться с деньгами, и любые тарифы за проезд он встречал с негодованием.

– Юань и два цзяо за билет? Откуда такие цены? Здесь до города рукой подать, я больше двух цзяо платить не стану!

Уперся и ни в какую.

– А кто тебя звал в автобус? – развеселилась кондукторша. – Хочешь ехать – плати за билет, а нет – живо на выход.

– Три цзяо, по рукам? Четыре цзяо? Четыре цзяо и пять фэней?

– Это государственные тарифы, никто не будет с тобой рядиться!

– Интересные дела, кто так торгует? У нас даже ведро навоза просто так не продадут, надо сперва о цене договориться.

– Вот и покупай свой навоз. Сюда тебя никто не приглашал.

– Ты как со мной разговариваешь?

– Живей, живей! Юань и два цзяо, оплачиваем проезд.

– К-ку-куда вам столько денег? Такая махина, неужто ее от двух человек убудет? Или колесам придется лишний раз провернуться?

– Сходим, сходим. – Потеряв терпение, кондукторша стала выталкивать Чжаоцина из автобуса.

– Караул! Спасите! – Чжаоцин мертвой хваткой вцепился в двери и плюхнулся на пол: – Я только после операции, сам начальник коммуны меня в больнице навещал, а ты меня из автобуса гонишь?

Пока водитель с кондукторшей пытались его урезонить, пассажиры в автобусе разозлились и кричали водителю, чтобы трогался с места. Фуча перепугался, достал деньги и заплатил за билеты.

Всю дорогу Чжаоцин сидел недовольный, возился с окном, придирчиво щупал сиденье, сердито сплевывал на пол, а как приехали на автовокзал, долго не хотел сходить, хотя Фуча громко звал его с улицы. Только когда в автобусе никого не осталось, Чжаоцин неохотно вылез наружу.

– Инородцы – одно ворье. Билет стоит как два цзиня свинины, а ехать тут – я ссу дольше, чем мы ехали.

Чжаоцин ругался самыми грязными словами.

Обратно из города он ни в какую не хотел ехать на рейсовом автобусе, теперь все автобусы приводили его в бешенство, Чжаоцин бранил их то «грязными девками», то «вязёным ворьем», брызгал вслед слюной. Потом его неприязнь к автобусам распространилась вообще на все автомобили, и каждого проезжавшего