Она очнулась, твердо зная, что только что умерла и больше еенет. Вокруг было темно, и она знала — это оттого, что она лежит в гробу,зарытая в землю, глубоко и безнадежно. Так всегда поступают с теми, кого большенет. Их закапывают в землю.

Было очень больно где-то внутри, и ноги странно мерзли. Умертвых могут мерзнуть ноги?

Маруся пошевелила руками, удостоверяясь, что они у нее есть,и с трудом села.

Вот от чего у нее мерзнут ноги — она в совершенно мокромпальто. Из пальто течёт прямо по ногам.

Господи, это значит, что она… жива? Не умерла?!

Думать было трудно, но она заставляла себя.

Что это? Могила? Слишком просторно для могилы, если она хотьчто-то в них понимает. Чердак? Подвал?

Скорее подвал, потому что почти нет света, а тот, что есть,маслянистым размытым пятном лежит на цементном полу, за которым как будтокоридор и какие-то трубы.

И тогда она встала на четвереньки и по-собачьи поползлатуда, куда вели пыльные трубы. Распрямиться было нельзя, потолок слишком низок.Пальто мешало ей, и она выбралась из него.

Трубы кто-то проложил.

Трубы проложили люди.

Если ей повезет, она доберется до людей.

Коридор все сужался, и стены наваливались, мешая дышать.Пыльная и сухая труба, по которой скользила рука, становилась все горячее, и страшнобыло, что в темноте рука может наткнуться на что-то еще, кроме этой трубы, ноневозможно было убрать руку, оторваться от горячей металлической твердости.Тогда не осталось бы ничего, что пока еще сдерживало панику, скрученную в тугуюи колкую спираль где-то ниже горла. Если дать ей развернуться, она выхлестнетнаружу, ударит, проткнет насквозь, и тогда — все.

Конец.

Нужно дойти. Осталось совсем немного.

Нет. Это вранье. Никто не знает, много или нет осталось, новсе равно нужно дойти.

Возвращаться нельзя. И нельзя посмотреть назад.

Плечи одновременно коснулись стен, трясущаяся рука внезапнонащупала что-то странное, явно не металлическое, высохшее, но бывшее когда-тоживым, как скальп индейца, и паника наконец ударила.

Казалось, крик сгустился из черной духоты, а вовсе не былпорождением измученных горящих легких.

Крик толкнулся в уши, проткнул их насквозь, ворвался в мозги затопил его до краев.

Какое-то время крик существовал как будто сам по себе,снаружи, а потом оборвался.

И тогда стало еще страшнее.

* * *

— Он проводит совещание, — сказала секретарша оскорбленнымголосом, — а в чем дело?

— Ни в чем! — заорал капитан. — Во сколько оно началось, этоваше совещание?!

— В… полтретьего, — запнувшись, ответила она.

— Начальник сам его открывал?

— Ну конечно сам! Он всегда сам…

Никоненко швырнул трубку.

Он звонил в больницу где-то около двух часов дня. Там емусказали, что Суркова минуту назад отправилась домой. Значит, без пяти минутдва.

Пистолета нет, они нашли его. Вряд ли у него два пистолета.

Впрочем, если два, можно больше ни о чем не беспокоиться —он их уже убил.

Он завез ее куда-то и спрятал. То ли без сознания, то липарализованную. В больничном дворе слишком много праздношатающегося народа,чтобы убить ее и остаться незамеченным, и слишком мало, чтобы скрыться в толпе,как он сделал это на школьном дворе.

Он придет ее убить, когда проведет совещание.

Это очень обстоятельный и правильный человек. На этот раз оннаконец-то сделает свою работу хорошо. До этого у него все не выходило, асейчас должно выйти.

Никоненко стиснул зубы.

Об Алине думать нельзя.

Куда он мог отвезти Суркову, чтобы успеть к началу совещанияи не возбудить ничьих подозрений?

Какие-нибудь близлежащие бомжатники — коридоры теплотрассы,коллекторы, оставшиеся с войны бомбоубежища.

Это можно быстро проверить, благо есть майор Булкин, знающийвсех московских бомжей.

* * *

Это было Алиной Латыниной.

Это был не скальп индейца, а именно Алина.

Маруся потолкала ее в бок, пытаясь определить, жива ли она.Слезы лились по Марусиному лицу, падали на Алину, которую она тянула за руку.

За что? Господи, за что?!

Руки были холодными и вялыми. С пальца на палец перетекалибриллиантовые ручейки.

— Ты жива? — спрашивала Маруся, и слезы капали у нее с носа.

Она так и не поняла, жива ли Алина, но она поняла, чтодолжна тащить ее туда, куда уходили трубы, в конце которых теплилась слабаянадежда на спасение. Живую или мертвую, одну ее Маруся оставить никак не могла.

Она обняла ее и попыталась приподнять, но не смогла, толькозаскулила от отчаяния и оттого, что в животе стало больно и горячо.

Ей нельзя умереть от потери крови. У нее на руках Алина,которая не выберется самостоятельно, а если они погибнут обе, Федор останетсясиротой.

Сирота казанская.

Хоть бы кто-нибудь им помог.

Ну хоть кто-нибудь! Чуть-чуть, совсем немного. А дальше онисами.

Справятся. Им не привыкать.

Маруся ухватила Алину под мышки и потащила. Кровь лилась поживоту и стекала по ногам.

* * *

— Во! — радостно сказал молодой заросший щетиной мужик взеленой куртке, надетой почему-то поверх подрясника. На голове у него былазамызганная лыжная шапка, а под глазом лиловый и желтый синяк. — Вот тут она иостанавливалась, машина. Иностранная такая, серая. Точно говорю, Петр Петрович.Вы меня знаете. Миша-Божье-Слово вас не обманет.

— Ну что? — сказал Никоненко майор Булкин Петр Петрович. —Вон он, лаз. Я оттуда сто раз гопоту гонял. Полезешь?

— Полезу.

Никоненко стащил с плеч куртку и бросил в мокрый снег. Майорс удивлением посмотрел на куртку, подобрал и положил на капот “жигуленка”.

— Ты что, Игорь Владимирович? Не в себе?

— В себе.

Ремни пистолетной сбруи давили на плечи. Он носил оружиемного лет, и никогда ему не мешали ремни, а сейчас вдруг стали мешать.

Если он здесь никого не найдет, времени у него совсем неостанется.