когда возвращаюсь в Москву. Я ответил, что моя квартира занята знакомыми, поэтому воспользуюсь приглашением шефа Бюро охраны правительства полковника Яна Гурецкого, а вылетаю в Москву утренним самолетом. Этот ответ успокоил «Веслава», который явно не хотел, чтобы кто-то посторонний узнал о моем пребывании в Варшаве.

Мы вместе вышли из уже неосвещенного здания ЦК, в котором лишь кое-где можно было заметить редкие силуэты сотрудников охраны. В полдень 21 августа в аэропорту мы встретились с Каролем Новаковским, который привез мне дипломатический паспорт. В ночь с 21 на 22 августа[709] вооруженные силы СССР, Польши, Болгарии и Венгрии вступили в Чехословакию, и только тогда я смог рассказать своим близким, чем занимался на протяжении последних дней. Так окончилось мое участие в первом акте этой самой секретной в моей жизни акции.

Вторым актом стала очередная встреча лидеров пяти стран Варшавского договора, которая проходила 24–27 августа 1968 г. в Москве. Так же как и предыдущая, она была окутана глубокой тайной, поэтому мне снова пришлось на несколько дней исчезнуть из посольства без права сообщить кому-либо о причине моего отсутствия. От Польши участвовали Гомулка, Циранкевич и Клишко. На вступительном заседании 24 августа в здании ЦК КПСС советскую сторону представляли Л. Брежнев, А. Косыгин и Н. Подгорный. Встречу открыл Брежнев, дав оценку актуальной ситуации в Чехословакии. Он проинформировал об интернировании советскими военнослужащими А. Дубчека, О. Черника, Ф. Кригеля, Й. Смрковского и Й. Шпачека, которых вывезли самолетом в СССР. Также он сказал, что 23 августа в Москву по собственной инициативе прилетел президент ЧССР Людвик Свобода, которого сопровождали А. Индра, В. Биляк, М. Дзур, Г. Гусак и зять президента Й. Клусак. В соответствии с желанием президента визит был объявлен официальным, поэтому Свободу встречали в Москве с подобавшими главе государства почестями, в аэропорт приехали Брежнев, Косыгин и Подгорный. Свобода потребовал встречи с интернированными руководителями КПЧ. По прошествии нескольких часов их самолетом доставили в Москву и разместили в правительственной резиденции на Ленинских горах. Брежнев сообщил, что переговоры с обеими группами ведут представители СССР.

Затем началась занявшая несколько часов дискуссия, во время которой участники обсуждали, как не допустить развязывания в ЧССР гражданской войны и столкновений с войсками ОВД. Постановили, что переговоры с Чехословакией будет проводить исключительно советская сторона, последовательно информируя другие делегации об их ходе. Любые касавшиеся Чехословакии решения советские власти будут принимать по договоренности со всеми участниками встречи. В соответствии с этой договоренностью нашу делегацию информировал Подгорный, который на протяжении двух последующих дней многократно приезжал в резиденцию. Следующие два пленарных заседания состоялись 25 августа (без участия Брежнева) и в ночь с 26 на 27 августа в Доме приемов на Ленинских горах. В это время в Москву привезли почти всех остальных членов Президиума ЦК КПЧ, поэтому окончательный советско-чехословацкий протокол не подписали только двое – А. Капек (его не нашли) и Ф. Кригель (который вообще отказался принимать участие в переговорах).

Непривычный порядок проведения совещания нервировал Гомулку. Но еще больше – непоследовательные и часто непродуманные действия советских руководителей, о чем он неоднократно говорил в своих выступлениях и многочисленных репликах на пленарных заседаниях, а также в беседах с Подгорным. Гомулка положительно оценивал только военную сторону операции: ее замысел и исполнение, позволившие в момент вторжения избежать кровопролития.

Подвели же, по его мнению, действия в сфере политики и пропаганды из-за ошибочной оценки ситуации в Чехословакии и фактической слабости так называемых здоровых сил, со стороны которых, кроме того, не были заметны смелые действия. Чтобы избежать политического поражения, он советовал советской стороне добиваться от чехословацких властей последовательного соблюдения ранее достигнутых с ними соглашений и договоренностей, а также соответствия принимаемых решений имевшейся в ЧССР конституционно-правовой базе. В этой связи он подчеркивал особое значение легитимности существующего правительства и ведущую роль президента Свободы (на руководство КПЧ эта оценка не распространялась).

Понятно, что критические оценки и замечания Гомулки не вызывали восторга у советских руководителей. Особенно если учесть, что представители других стран не полемизировали и вообще редко высказывали свое мнение, хотя обсуждавшиеся на совещании вопросы не могли быть им безразличны. Даже если у Брежнева проявлялись поначалу некоторые сомнения, то чем больше уступала чехословацкая сторона, тем более уверенным становился советский руководитель и все меньше обращал внимания на какие-либо возражения и предостережения. На последнем общем ужине после окончания совещания Брежнев вел себя как триумфатор, оценивая достигнутое соглашение практически как свою личную победу. В его тосте также появились новые акценты, которые позднее легли в основу так называемой доктрины Брежнева. У меня было впечатление, что именно тогда советский руководитель почувствовал себя вождем, отвечавшим за судьбу всего сообщества, которое начали называть «социалистическим содружеством».

Некоторые полагают, что «Веслав», поддержав вторжение в Чехословакию, изменил сам себе. Однако такая оценка представляется наивной и свидетельствует о непонимании сущности политики, которая редко предоставляет свободу выбора действий. В то время Гомулка оказался перед дилеммой: протестовать против интервенции во имя благородного принципа невмешательства во внутренние дела другого государства, одновременно загубив возможность солидарных действий европейских социалистических стран в политике по отношению к ФРГ, или поддержать интервенцию, обеспечивая Польше поддержку СССР в ключевом для нас вопросе получения международного признания наших западных границ. Руководствуясь чувством ответственности за судьбу своей страны, Гомулка выбрал второй вариант. Такой выбор противоречил его прежней политике обеспечения суверенности стран-участниц Варшавского договора, но коррелировал с самым на том этапе важным – закреплением новой территориальной конфигурации польского государства и нерушимости его внешних границ. Если рассматривать этот выбор в психологических категориях, то он, очевидно, был для Гомулки драматичным и, без сомнения, стал причиной его личных переживаний. А с точки зрения соображений политики первый вариант, в сущности, не имел смысла: сопротивление «Веслава» не изменило бы судьбы Чехословакии, зато могло стать препятствием для реализации наших национальных планов. Во избежание этого Гомулка был вынужден присоединиться к решению, которое в августе 1968 г. приняли советские руководители. Приписывание же Гомулке некритичного одобрения этого решения или роли инспиратора является ничем иным, как замещением истины, не имеющим оснований вымыслом или сознательным ложным обвинением.

11-16 ноября 1968 г. проходил V съезд ПОРП, в работе которого в качестве гостей приняла участие делегация КПСС во главе с генеральным секретарем ЦК Брежневым. Перед этим меня вызвали в Варшаву, потому что назначили сопровождающим делегации. Я был доволен таким назначением, т. к. многодневный контакт с Брежневым и его ближайшим окружением давал возможность лучше узнать их взгляды, а также сделать более тесными дружеские отношения с некоторыми из них, что