ситуацию, считали они, – кардинально улучшить отношения с ФРГ, используя нараставшее в стране разочарование слабой результативностью американской внешней политики и ее непригодностью для достижения немцами своих национальных целей. Срочное заключение предлагавшегося с 1967 г. властями ФРГ соглашения о неприменении силы рассматривалось как инструмент, способный оживить в стране надежду на большую уступчивость СССР в отношении других немецких намерений.

Леонид Брежнев, ориентированный на вопросы текущей политики, редко бывал заинтересован в далеко идущих планах и, что более важно, не любил трудных ситуаций. Он предпочитал такие решения (в том числе в отношениях, особенно экономических, с Польшей), которые сулили ему быстрый успех и при этом не затушевывали его имидж примирителя сторон и одновременно эффективного политика. Поэтому он предпочитал слушать тех советников, которые рисовали перед ним картину быстрого преодоления возникших из-за чехословацкого кризиса международных проблем, роста его личного авторитета и советского влияния в мире путем улучшения отношений с ФРГ. Брежнев в связи с этим считал перспективным заключение соглашения с Бонном о неприменении силы, причем как можно скорее, избегая проблемных вопросов, которые могут помешать осуществлению намеченной цели.

Гомулка с горечью воспринимал сигналы, свидетельствовавшие об изменении позиции советской стороны. Как-то в узком кругу самых близких ему людей отметил, что подход Брежнева сблизился с позицией руководства польской католической церкви, выраженной в послании немецким епископам[710]. «Если так пойдет дальше, – добавил он иронично, – то нельзя исключить ситуации, когда советские власти обратятся к немцам с посланием, что они прощают им их прегрешения и просят простить их самих. Однако политическое значение такой советской декларации было бы более опасным, потому что к посланию наших епископов, несмотря на его однозначность, можно относиться как к религиозному документу». Тогда-то я мысленно припомнил, что похожие соображения, но с точностью до наоборот, Гомулка высказал в тот момент, когда письмо руководства костела в Польше было передано немецким епископам. Он заметил тогда, что позиция руководства епископата больше совпадает со взглядами советской стороны, чем с точкой зрения польских властей, т. к. мы считаем, говорил Гомулка, что примирение с ФРГ невозможно без признания наших западных границ, советским же руководителям такое признание в лучшем случае может быть абсолютно безразлично.

Польша снова оказалась под угрозой изоляции в своей политике по отношению к ФРГ. Притом изоляции значительно более важной, чем предыдущая, предшествовавшая интервенции в Чехословакию, потому что включала то государство, которое было в состоянии дисциплинировать оставшихся партнеров в игре с ФРГ. Если бы СССР в новом соглашении с ФРГ не затронул бы проблемы признания нерушимости границ в Европе, то тогда и остальные участники Варшавского договора почувствовали бы себя освобожденными не только от обязательств поддерживать Польшу, но и также от обязанности защищать свои собственные, ранее сформулированные позиции для того, чтобы урегулировать свои связи с Западной Германией и установить с ней дипломатические отношения. В такой ситуации Польша встала бы перед необходимостью выбора одного решения из двух невыгодных для нее вариантов: установить дипломатические отношения с ФРГ без формального признания ею западных польских границ или же быть изолированной от процессов нормализации, одновременно теряя какие-либо шансы добиться признания границ в обозримом будущем.

В этом трудном положении Гомулка должен был изменить прежнюю тактику. Предстояло так выстроить политику по отношению к СССР, чтобы склонить Москву к включению в соглашение о неприменении силы, которое она намеревалась подписать с ФРГ, соответствующих клаузул, касавшихся признания послевоенных реалий в Европе, и особенно границ Польши по Одре и Нысе Лужицкой, а также границ между ФРГ и ГДР. Между тем в советской элите все отчетливее крепло убеждение, что власти ФРГ готовы пойти на различные уступки, за исключением признания неизменности раздела Германии и территориально-политического status quo в своих отношениях с Польшей. Такие представления не только характеризовали сторонников так называемого пронемецкого варианта, но были достаточно распространенным явлением. В силу этого намерения добиться учета польских требований, хотя они и находили понимание у многих советских политиков (а также у многих дипломатов из МИДа), оценивались как мало реалистичные и одновременно затруднявшие достижение прогресса в международных отношениях. Значение также имело укоренившееся среди части советского истеблишмента мнение, что монополизация СССР гарантий признания наших западных границ является удобным инструментом давления на Польшу, от которого не стоит отказываться. Это все беспокоило Гомулку. Подобные взгляды, ставшие известными в Польше, рождали в кругах антигомулковски настроенных аппаратчиков надежды на возможность замены лидера «более разумной» фигурой, т. е. легче поддающейся влиянию восточного соседа.

Когда Гомулка осознал возможность угрозы польским национальным интересам, исходившей от позиции советских властей, он решил поменять тактику. Оставаясь ревнителем единства действий по немецкому вопросу стран-участниц Варшавского договора, он счел нужным отделить проблему признания западных польских границ от других требований и предложить Бонну особую формулу нормализации отношений между Польшей и ФРГ. Благоприятным тому обстоятельством был факт, что в ФРГ после прихода к власти социал-демократов во главе с Вилли Брандтом настроения по отношению к Польше также изменились. Свою новую формулу Гомулка представил в известной речи 17 мая 1969 г. на встрече с избирателями в Варшаве. Он предложил властям ФРГ заключить соглашение, в котором нормализация отношений между двумя государствами была бы тесно увязана (и даже обусловлена) с признанием ФРГ существующей западной польской границы в качестве окончательной и нерушимой. Такая позиция, которую Гомулка не счел нужным согласовать не только с союзниками, но и с Политбюро ЦК ПОРП, была достаточно рискованной, однако это позволило Польше взять в свои руки инициативу в ключевом для себя вопросе. По отношению к советскому руководству Гомулка, по всей вероятности, действовал обдуманно: постоянно напоминал, что в касающихся Польши вопросах оно должно информировать нас о шагах, предпринимавшихся Москвой совместно с третьей стороной. Поскольку этого принципа советские руководители не всегда придерживались, то он применил библейское решение: как Иаков Богу, так и Бог Иакову.

Речь Гомулки оказалась для советского руководства неожиданной. Официально советская сторона долго не реагировала на нее ни в СМИ, ни в материалах для служебного пользования. На дипломатическом поле реакция советских представителей поначалу была холодной, а позднее она приняла подчеркнуто отрицательный характер, что отразилось, в частности, на контактах с нашим посольством в Москве. Однако наибольшую неприязнь к предложению Гомулки проявило руководство ГДР и его представители в СССР. Понимая, что они теряют прежнюю монополию на формирование оценок ситуации в ФРГ, а также неписаное право регулировать контакты других стран с Западной Германией, они старались повлиять на советское руководство, чтобы торпедировать или как минимум застопорить польско-западногерманские переговоры. Однако позиция Гомулки оставалась решительной и неизменной: польское предложение о