— Не моя интрига, не моя, — отмахивался Лебедев, — тутдругие, другие, и скорее, так сказать, фантазия чем интрига.

— Да в чем же дело, разъясните ради Христа? Неужели вы непонимаете, что это прямо до меня касается? Ведь тут чернят Евгения Павловича.

— Князь! Сиятельнейший князь! — закоробился опять Лебедев: —ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам начинал о правде; нераз; вы не позволили продолжать…

Князь помолчал и подумал.

— Ну, хорошо; говорите правду, — тяжело проговорил он,видимо после большой борьбы.

— Аглая Ивановна… — тотчас же начал Лебедев.

— Молчите, молчите, — неистово закричал князь, весьпокраснев от негодования, а может быть, и от стыда. — Быть этого не может, всёэто вздор! Все это вы сами выдумали, или такие же сумасшедшие. И чтоб я никогдане слыхал от вас этого более!

Поздно вечером, часу уже в одиннадцатом, явился Коля с целымкоробом известий. Известия его были двоякие: петербургские и павловские. Онна-скоро рассказал главные из петербургских (преимущественно об Ипполите и овчерашней истории), с тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел кпавловским. Три часа тому назад воротился он из Петербурга и, не заходя ккнязю, прямо отправился к Епанчиным. “Там ужас что такое!” Разумеется, напервом плане коляска, но наверно тут что-то такое и еще случилось, что-то такоеим с князем неизвестное. “Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого нехотел; впрочем, приняли меня хорошо, так хорошо, что я даже не ожидал, но овас, князь, ни слова!” Главнее и занимательнее всего то, что Аглая поссориласьдавеча с своими за Ганю. В каких подробностях состояло дело — неизвестно, нотолько за Ганю (вообразите себе это!), и даже ужасно ссорятся, стало быть,что-то важное. Генерал приехал поздно, приехал нахмуренный, приехал с ЕвгениемПавловичем, которого превосходно приняли, а сам Евгений Павлович удивительновесел и мил. Самое же капитальное известие в том, что Лизавета Прокофьевна,безо всякого шуму, позвала к себе Варвару Ардалионовну, сидевшую у девиц, и разнавсегда выгнала ее из дому, самым учтивейшим, впрочем, образом, — “от самойВари слышал”. Но когда Варя вышла от Лизаветы Прокофьевны и простилась сдевицами, то те и не знали, что ей отказано от дому раз навсегда, и что она впоследний раз с ними прощается.

— Но Варвара Ардалионовна была у меня .в семь часов? спросилудивленный князь.

— А выгнали ее в восьмом или в восемь. Мне очень жаль Варю,жаль Ганю… у них, без сомнения, вечные интриги, без этого им невозможно. Иникогда-то я не мог знать, что они замышляют, и не хочу узнавать. Но уверяювас, милый, добрый мой князь, что в Гане есть сердце. Это человек во многихотношениях, конечно, погибший, но во многих отношениях в нем есть такие черты,которые стоит поискать, чтобы найти, и я никогда не прощу себе, что прежде непонимал его… Не знаю, продолжать ли мне теперь после истории с Варей. Правда, япоставил себя с первого начала совершенно независимо и отдельно, но всё-такинадо обдумать.

— Вы напрасно слишком жалеете брата, — заметил ему князь; —если уж до того дошло дело, стало быть, Гаврила Ардалионович опасен в глазахЛизаветы Прокофьевны, а, стало быть, известные надежды его утверждаются.

— Как, какие надежды! — в изумлении вскричал Коля: — уж недумаете ли вы, что Аглая… этого быть не может!

Князь промолчал.

— Вы ужасный скептик, князь, — минуты чрез две прибавилКоля, — я замечаю, что с некоторого времени вы становитесь чрезвычайныйскептик; вы начинаете ничему не верить и всё предполагать… а правильно яупотребил в этом случае слово “скептик”?

— Я думаю, что правильно, хотя, впрочем, наверно и сам незнаю.

— Но я сам от слова “скептик” отказываюсь, а нашел новоеобъяснение, — закричал вдруг Коля, — вы не скептик, а ревнивец! Вы адскиревнуете Ганю к известной гордой девице!

Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, можетбыть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коляеще пуще захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к Аглае, ноон умолк тотчас же, заметив, что тот искренно огорчился. Затем они оченьсерьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.

На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое утропробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, онсошелся в воксале железной дороги с Иваном Федоровичем. Тот быстро схватил егоза руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с собой в вагонпервого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о чем-товажном.

— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если былочто с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал какна этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкспоселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньшевсех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, бытьфилантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно,люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…

Генерал долго еще продолжал в этом роде, но слова его былиудивительно бессвязны. Видно было, что он потрясен и смущен чрезвычайно чем-тодо крайности ему непонятным.

— Для меня нет сомнения, что ты тут не при чем, — высказалсянаконец он яснее, — но не посещай нас некоторое время, прошу тебя дружески,впредь до перемены ветра. — Что же касается до Евгения Павлыча, — вскричал он снеобыкновенным жаром, — то всё это бессмысленная клевета, клевета из клевет!Это наговор, тут интрига, желание всё разрушить и нас поссорить. Видишь, князь,говорю тебе на ухо: между нами и Евгением Павлычем не сказано еще ни одногослова, понимаешь? Мы не связаны ничем, — но это слово может быть сказано, идаже скоро, и даже, может быть, очень скоро! Так вот чтобы повредить! а зачем,почему — не понимаю! Женщина удивительная, женщина эксцентрическая, до того еебоюсь, что едва сплю. И какой экипаж, белые кони, ведь это шик, ведь это именното, что называется по-французски шик! Кто это ей? Ей богу согрешил, подумалтретьего дня на Евгения Павлыча. Но оказывается, что и быть не может, а еслибыть не может, то для чего она хочет тут расстроить? Вот, вот задача! Чтобысохранить при себе Евгения Павлыча? Но повторяю тебе, и вот тебе крест, что онс ней не знаком, и что векселя эти — выдумка! И с такою наглостью ему ты кричитчрез улицу! Чистейший заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, ак Евгению Павлычу удвоить уважение. Так я и Лизавете Прокофьевне высказал.Теперь скажу тебе самую интимную мысль: я упорно убежден, что она это изличного мщения ко мне, помнишь, за прежнее, хотя я никогда и ни в чем пред неювиноват не был. Краснею от одного воспоминания. Теперь, вот, она опятьпоявилась, я думал, исчезла совсем. Где же этот Рогожин сидит, скажите,пожалуста? Я думал, она давно уже госпожа Рогожина…