Еще в начале нашего рассказа мы упомянули, что Епанчиныпользовались общим и действительным уважением. Даже сам генерал Иван Федорович,человек происхождения темного, был бесспорно и с уважением принят везде.Уважения он и заслуживал, во-первых, как человек богатый и “не последний”, иво-вторых, как человек вполне порядочный, хотя и не далекий. Но некотораятупость ума, кажется, есть почти необходимое качество если не всякого деятеля,то по крайней мере всякого серьезного наживателя денег. Наконец генерал имелманеры порядочные, был скромен, умел молчать и в то же время не даватьнаступать себе на ногу, — и не по одному своему генеральству, а и как честный иблагородный человек. Важнее всего было то, что он был человек с сильноюпротекцией. Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже объясненовыше, была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не очень, если при этомнет необходимых связей. Но у ней оказались наконец и связи; ее уважали инаконец полюбили такие лица, что после них, естественно, все должны были ееуважать и принимать. Сомнения нет, что семейные мучения ее были неосновательны,причину имели ничтожную и до смешного были преувеличены; но если у когобородавка на носу или на лбу, то ведь так и кажется, что всем только одно былои есть на свете, чтобы смотреть на вашу бородавку, над нею смеяться и осуждатьвас за нее, хотя бы вы при этом открыли Америку. Сомнения нет и в том, что вобществе Лизавету Прокофьевну действительно почитали “чудачкой”; но при этомуважали ее бесспорно: а Лизавета Прокофьевна стала не верить, наконец, и в то,что ее уважают, — в чем и была вся беда. Смотря на дочерей своих, она мучиласьподозрением, что беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее смешон,неприличен и невыносим, за что, разумеется, беспрерывно обвиняла своих жедочерей и Ивана Федоровича и по целым дням с ними ссорилась, любя их в то жевремя до самозабвения и чуть не до страсти.

Всего более мучило ее подозрение, что и дочери ее становятсятакие же точно “чудачки”, как и она, и что таких девиц, как они, в свете небывает, да и быть не должно. “Нигилистки растут, да и только!” говорила она просебя поминутно. В последний год и особенно в самое последнее время эта грустнаямысль стала всё более и более в ней укрепляться. “Во-первых, зачем они замуж невыходят?” спрашивала она себя поминутно. “Чтобы мать мучить, — в этом они цельсвоей жизни видят, и это, конечно, так, потому что всё это новые идеи, всё этопроклятый женский вопрос! Разве не вздумала было Аглая назад тому полгодаобрезывать свои великолепные волосы? (Господи, да у меня даже не было такихволос в мое время!) Ведь уж ножницы были в руках, ведь уж на коленках толькоотмолила ее!.. Ну, эта, положим, со злости делала, чтобы мать измучить, потомучто девка злая, самовольная, избалованная, но, главное, злая, злая, злая! Норазве эта толстая Александра не потянулась за ней тоже свои космы обрезывать, иуже не по злости, не по капризу, а искренно, как дура, которую Аглая же иубедила, что без волос ей спать будет покойнее и голова не будет болеть? Исколько, сколько, сколько, — вот уже пять лет, — было у них женихов? И право жебыли люди хорошие, даже прекраснейшие люди случались! Чего же они ждут, чего неидут? Только чтобы матери досадить, — больше нет никакой причины! Никакой!Никакой!”

Наконец взошло было солнце и для ее материнского сердца;хоть одна дочь, хоть Аделаида будет наконец пристроена: “Хоть одну с плечдолой”, говорила Лизавета Прокофьевна, когда приходилось выражаться вслух (просебя она выражалась несравненно нежнее). И как хорошо и как прилично обделалосьвсё дело; даже в свете с почтением заговорили. Человек известный, князь, с состоянием,человек хороший и ко всему тому пришелся ей по сердцу, чего уж, кажется, лучше?Но за Аделаиду она и прежде боялась менее, чем за других дочерей, хотяартистические ее наклонности и очень иногда смущали беспрерывно сомневающеесясердце Лизаветы Прокофьевны. “Зато характер веселый, и при этом многоблагоразумия, — не пропадет, стало быть, девка”, утешалась она в конце концов.За Аглаю она более всех пугалась. Кстати сказать, насчет старшей, Александры,Лизавета Прокофьевна и сама не знала как быть: пугаться за нее или нет? Токазалось ей, что уж совсем “пропала девка”; двадцать пять лет, — стало быть иостанется в девках. И “при такой красоте”!.. Лизавета Прокофьевна даже плакалаза нее по ночам, тогда как в те же самые ночи Александра Ивановна спала самымспокойным сном. “Да что же она такое, — нигилистка или просто дура?” — Что недура, — в этом, впрочем, и у Лизаветы Прокофьевны не было никакого сомнения:она чрезвычайно уважала суждения Александры Ивановны и любила с неюсоветоваться. Но что “Мокрая курица” — в этом сомнения нет никакого: “спокойнадо того, что и растолкать нельзя! Впрочем, и “мокрые курицы” не спокойны, — фу!Сбилась я с ними совсем!” У Лизаветы Прокофьевны была какая-то необъяснимаясострадательная симпатия к Александре Ивановне, больше даже чем к Аглае,которая была ее идолом. Но желчные выходки (чем, главное, и проявлялись еематеринские заботливость и симпатия), задирания, такие названия, как “мокраякурица”, только смешили Александру. Доходило иногда до того, что самые пустейшиевещи сердили Лизавету Прокофьевну ужасно и выводили из себя. АлександраИвановна любила, например, очень подолгу спать и видела обыкновенно много снов;но сны ее отличались постоянно какою-то необыкновенною пустотой и невинностью,— семилетнему ребенку впору; так вот, даже эта невинность снов стала раздражатьпочему-то мамашу. Раз Александра Ивановна увидала во сне девять куриц, и из-заэтого вышла формальная ссора между нею и матерью, — почему? трудно и объяснить.Раз, только один раз, удалось ей увидать во сне нечто как будто оригинальное, —она увидала монаха, одного, в темной какой-то комнате, в которую она всёпугалась войти. Сон был тотчас же передан с торжеством Лизавете Прокофьевнедвумя хохотавшими сестрами; но мамаша опять рассердилась и всех трех обозваладурами. “Гм! спокойна, как дура, и ведь уж совершенно “мокрая курица”,растолкать нельзя, а грустит, совсем иной раз грустно смотрит! О чем онагорюет, о чем?” Иногда она задавала этот вопрос и Ивану Федоровичу, и, пообыкновению своему, истерически, грозно, с ожиданием немедленного ответа. ИванФедорович гумкал, хмурился, пожимал плечами и решал наконец, разводя свои руки:

— Мужа надо!

— Только дай ей бог не такого, как вы, Иван Федорыч, —разрывалась, наконец, как бомба, Лизавета Прокофьевна; — не такого в своихсуждениях и приговорах, как вы, Иван Федорыч, не такого грубого грубияна, каквы, Иван Федорыч…

Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевнауспокоивалась после своего разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она неминуемостановилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к ИвануФедоровичу, к “грубому своему грубияну” Ивану Федоровичу, к доброму и милому,обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь любила и дажевлюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и сам ИванФедорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.

Но главным и постоянным мучением ее была Аглая.

“Совершенно, совершенно как я, мой портрет во всехотношениях, — говорила про себя Лизавета Прокофьевна, — самовольный, скверныйбесенок! Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи, как онабудет несчастна!”