— Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!

— Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, ноеще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня ивчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности,что над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то, для чего-то(уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) — но не бывать Аглае за ним,говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и преждеколебалась, а теперь уж наверно решила: “Положите сперва меня в гроб изакопайте в землю, тогда выдавайте дочь”, вот что я Ивану Федоровичу сегодняотчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?

— Вижу и понимаю.

Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; можетбыть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие оЕвгении Павлыче.

— О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?

— То-есть… много знаю.

— Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?

— Совсем не знал, — удивился и даже вздрогнул князь: — как,вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной? Быть неможет!

— Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала,как крыса работала.

— Я не верю, — твердо повторил князь после некоторогоразмышления и волнения. — Если б это было, я бы знал наверно.

— Небось, он бы сам пришел, да на груди твоей признался вслезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как… как… И нестыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил?

— Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, — неохотнопроизнес князь вполголоса, — и он знает, что я это знаю… — прибавил он и недоговорил.

— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебятак и быть должно. И я-то чему удивляюсь, Господи! Да был ли когда другой такойчеловек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения сНастасьей Филипповной поставили?

— Кого?! — воскликнул князь.

— Аглаю.

— Не верю! Быть того не может! С какою же целию?

Он вскочил со стула.

— И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девкафантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет будуутверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица,Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потомучто не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты неприходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня почему неприходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой раз.

Князь начал было рассказывать свои причины, но она опятьперебила.

— Все-то тебя как дурака считают и обманывают! Ты вчера вгород ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принятьэтого подлеца!

— Совсем нет и не думал. Даже и не видал его, и, кроме того,он не подлец. Я от него письмо получил.

— Покажи письмо!

Князь достал из портфеля записку и подал ЛизаветеПрокофьевне. В записке было:

“Милостивый государь, я, конечно, не имею ни малейшегоправа, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожендля этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы,милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой ирасхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но выпомогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрезслабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить.А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. АнтипБурдовский”.

“Р. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам втечение времени верно выплачена”.

— Экая бестолочь! — заключила Лизавета Прокофьевна, бросаяназад записку, — не стоило и читать. Чего ты ухмыляешься?

— Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.

— Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты невидишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия?

— Да, но всё-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и чемон даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вымаленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!

— Что ты от меня пощечину что ли получить наконец намерен?

— Нет, совсем не намерен. А потому что вы рады записке, аскрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.

— Шагу теперь не смей ступить ко мне, — вскочила ЛизаветаПрокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу твоего у меня теперь с этой порыне было никогда!

— А чрез три дня сами придете и позовете к себе… Ну как вамне стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами себямучаете.

— Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!! Онабросилась вон от князя.

— Мне и без вас уже запрещено ходить к вам, — крикнул князьей вслед.

— Что-о? Кто тебе запретил?

Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князьзаколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильнопроговорился.

— Кто запрещал тебе? — неистово крикнула ЛизаветаПрокофьевна.

— Аглая Ивановна запрещает…

— Когда? Да го-во-ри же!!!

— Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вамходить.

Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но онасоображала.

— Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На словах? —воскликнула она вдруг опять.

— Я записку получил, — сказал князь.

— Где? Давай! Сейчас!

Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармананебрежный клочок бумаги, на котором было написано:

“Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вынамерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, ненайдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина”.

Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдругбросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.

— Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! — вскричала она вприпадке необычайного волнения и нетерпения.

— Но ведь вы меня подвергаете…

— Чему? невинный простофиля! точно даже и не мужчина! Ну,теперь я сама всё увижу, своими глазами…