Одним словом, человек был сильно сбит с толку. Весь почтичас пути он говорил один, задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал руку князяи, по крайней мере, в том одном убедил князя, что его он и не думаетподозревать в чем-нибудь. Это было для князя важно. Кончил он рассказом ородном дяде Евгения Павлыча, начальнике какой-то канцелярии в Петербурге — “навидном месте, семидесяти лет, вивер, гастроном и вообще повадливый старикашка…Ха! ха! Я знаю, что он слышал про Настасью Филипповну и даже добивался. Заезжалк нему давеча; не принимает, нездоров, но богат, богат, имеет значение и… дайему бог много лет здравствовать, но опять-таки Евгению Павлычу всё достанется…Да, да… а я всё-таки боюсь! Не понимаю чего, а боюсь. В воздухе как будточто-то носится, как будто летучая мышь, беда летает, и боюсь, боюсь!..”

И наконец только на третий день, как мы уже написали выше,последовало формальное примирение Епанчиных с князем Львом Николаевичем.

Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк.Вдруг Лизавета Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.

— Во-первых, и не смей думать, — начала она, — что я пришлак тебе прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват. Князь молчал.

— Виноват или нет?

— Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба нив чем не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперьрассудил, что это не так.

— Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому чтоя стоять не намерена.

Оба сели.

— Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу ипроговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал ибог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек,я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.

— Хорошо, — ответил князь.

— Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два илидва с половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?

— Пи-писал.

— С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо! ГлазаЛизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.

— У меня нет письма, — удивился и оробел князь ужасно, —если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.

— Не финти! О чем писал?

— Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причиныпочему мне не писать…

— Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почемупокраснел?

Князь подумал.

— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только,что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказатьсяотвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и несожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть невдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.

Сказав это, князь прочел это письмо почти слово-в-слово, каконо было.

— Экая галиматья! Что же этот вздор может означатьпо-твоему? — резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо снеобыкновенным вниманием.

— Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было вполнеискреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.

— Каких надежд?

— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь,может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости отом, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родинепонравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему кней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне видно друга захотелось… —помолчав, прибавил князь.

— Влюблен ты, что ли?

— Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом.

— Гм; нарочно; понимаю.

— Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, ЛизаветаПрокофьевна.

— Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, чтотебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду как пред богом: лжешь ты мне или нелжешь?

— Не лгу.

— Верно говоришь, что не влюблен?

— Кажется, совершенно верно.

— Ишь ты, “кажется”! Мальчишка передавал?

— Я просил Николая Ардалионовича…

— Мальчишка? Мальчишка? — с азартом перебила ЛизаветаПрокофьевна: — я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка?

— Николай Ардалионович…

— Мальчишка, говорю тебе!

— Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, — твердо, хотяи довольно тихо, ответил, наконец, князь.

— Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту. — Минуткуона пересиливала свое волнение и отдыхала.

— А что такое: “Рыцарь бедный”?

— Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.

— Приятно вдруг узнать! Только неужели ж она моглазаинтересоваться тобой? Сама же тебя “уродиком” и “идиотом” называла.

— Вы бы могли мне это и не пересказывать, — укоризненно,чуть не шепотом заметил князь.

— Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная,— полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точнотакая же была. Только, пожалуста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить томуне хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял.Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.

— Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? — чуть непривскочил князь от изумления.

— Да ведь чуть было не женился?

— Чуть было не женился, — прошептал князь и поник головой.

— Что ж, в нее что ли влюблен, коли так? Теперь для нееприехал? Для этой?

— Я приехал не для того, чтобы жениться, — ответил князь.

— Есть у тебя что-нибудь святое на свете?

— Есть.

— Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.

— Клянусь, чем хотите!

— Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; нознай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на светеживу! Слышал?

— Слышал.

Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на ЛизаветуПрокофьевну.

— Заруби же. Я тебя как провидение, ждала (не стоил тытого!), я подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик, небеспокойся, у меня свое другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот зачемя с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне какдруга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухиБелоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости.Теперь отвечай просто да или нет; знаешь ты, зачем она третьего дня из коляскикричала?