— Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте…

— Вот твоя мерзкая шляпенка, идем! Фасону даже не умел совкусом выбрать!.. Это она… это она после давешнего… это с горячки, — бормоталаЛизавета Прокофьевна, таща за собой князя и ни на минуту не выпуская его руки,— давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому что не идешь…иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную записку!Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!.. Гм, — продолжалаона, — уж конечно самой досадно было, что ты не идешь, только не рассчитала,что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло. Тычего подслушиваешь? — крикнула она, спохватившись, что проговорилась: — Ей шутанадо такого, как ты, давно не видала, вот она зачем тебя просит! И я рада,рада, что она теперь тебя на зубок подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о,как она умеет!..

Поминутно жалуются, что у нас нет людей практических; чтополитических людей, например, много, генералов тоже много; разных управляющих,сколько бы ни понадобилось, сейчас можно найти каких угодно, — а практическихлюдей нет. По крайней мере, все жалуются, что нет. Даже, говорят, прислуги нанекоторых железных дорогах порядочной нет; администрации чуть-чуть сносной вкакой-нибудь компании пароходов устроить, говорят, никак невозможно. Там,слышишь, на какой-нибудь новооткрытой дороге столкнулись или провалились намосту вагоны; там, пишут, чуть не зазимовал поезд среди снежного поля: поехалина несколько часов, а пять дней простояли в снегу. Там, рассказывают, многиетысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по три месяца, в ожиданииотправки, а там, говорят (впрочем, даже и не верится), один администратор,то-есть какой-то смотритель, какого-то купеческого приказчика, пристававшего кнему с отправкой своих товаров, вместо отправки администрировал по зубам, даеще объяснил свой административный поступок тем, что он “погорячился”. Кажется,столько присутственных мест в государственной службе, что и подумать страшно;все служили, все служат, все намерены служить, — так как бы, кажется, из такогоматериала не составить какой-нибудь приличной компанейской пароходнойадминистрации?

На это дают иногда ответ чрезвычайно простой, — до тогопростой, что даже и не верится такому объяснению. Правда, говорят, у нас всеслужили или служат, и уже двести лет тянется это по самому лучшему немецкомуобразцу, от пращуров к правнукам, — но служащие-то люди и есть самыенепрактические, и дошло до того, что отвлеченность и недостаток практическогознания считался даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшимидобродетелями и рекомендацией. Впрочем, мы напрасно о служащих заговорили, мыхотели говорить собственно о людях практических. Тут уж сомнения нет, что робостьи полнейший недостаток собственной инициативы постоянно считался у насглавнейшим и лучшим признаком человека практического, — даже и теперьсчитается. Но зачем винить только себя, — если только считать это мнение заобвинение? Недостаток оригинальности и везде, во всем мире, спокон-векасчитался всегда первым качеством и лучшею рекомендацией человека дельного,делового и практического, и, по крайней мере, девяносто девять сотых людей(это-то уж по крайней мере) всегда состояли в этих мыслях, и только разве однасотая людей постоянно смотрела и смотрит иначе.

Изобретатели и гении почти всегда при начале своего поприща(а очень часто и в конце) считались в обществе не более как дураками, — это ужсамое рутинное замечание, слишком всем известное. Если, например, в продолжениедесятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды почетыре процента, то уж разумеется, когда ломбарда не стало, и все остались присобственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна была непременнопогибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, — и это даже приличием иблагонравием требовалось. Именно благонравием; если благонравная робость иприличный недостаток оригинальности составляли у нас до сих пор, пообщепринятому убеждению, неотъемлемое качество человека дельного и порядочного,то уж слишком непорядочно и даже неприлично было бы так слишком вдругизмениться. Какая, например, мать, нежно любящая свое дитя, не испугается и незаболеет от страха, если ее сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: “нет, ужлучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности”,думает каждая мать, закачивая свое дитя. А наши няньки, закачивая детей,спокон-веку причитывают и припевают: “будешь в золоте ходить, генеральский чинносить!” Итак, даже у наших нянек чин генерала считался за предел русскогосчастья и, стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного,прекрасного блаженства. И в самом деле: посредственно выдержав экзамен ипрослужив тридцать пять лет, — кто мог у нас не сделаться наконец генералом ине скопить известную сумму в ломбарде? Таким образом, русский человек, почтибезо всяких усилий, достигал, наконец, звания человека дельного ипрактического. В сущности, не сделаться генералом мог у нас один только человекоригинальный, другими словами, беспокойный. Может быть, тут и есть некотороенедоразумение; но говоря вообще, кажется, это верно, и общество наше быловполне справедливо, определяя свой идеал человека практического. Тем не менеемы всё-таки наговорили много лишнего; хотели же собственно сказать несколькопояснительных слов о знакомом нам семействе Епанчиных. Эти люди, или по крайнеймере наиболее рассуждающие члены в этом семействе, постоянно страдали от одногопочти общего их фамильного качества, прямо противоположного тем добродетелям, окоторых мы сейчас рассуждали выше. Не понимая факта вполне (потому что еготрудно понять), они всё-таки иногда подозревали, что у них в семействе как-товсё идет не так, как у всех. У всех гладко, у них шероховато; все катятся порельсам, — они поминутно выскакивают из рельсов. Все поминутно и благонравноробеют, а они нет. Лизавета Прокофьевна, правда, слишком даже пугалась, новсё-таки это была не та благонравная светская робость, по которой онитосковали. Впрочем, может быть, только одна Лизавета Прокофьевна и тревожилась:девицы были еще молоды, — хотя народ очень проницательный и иронический, агенерал хоть и проницал (не без туготы впрочем), но в затруднительных случаяхговорил только: гм! и в конце концов возлагал все упования на ЛизаветуПрокофьевну. Стало быть, на ней и лежала ответственность. И не то чтобы,например, семейство это отличалось какою-нибудь собственною инициативой иливыпрыгивало из рельсов по сознательному влечению к оригинальности, что было быуж совсем неприлично. О, нет! Ничего этого, по-настоящему, не было, то-естьникакой сознательно-поставленной цели, а всё-таки, в конце концов, выходилотак, что семейство Епанчиных, хотя и очень почтенное, было всё же какое-то нетакое, каким следует быть вообще всем почтенным семействам. В последнее времяЛизавета Прокофьевна стала находить виноватою во всем одну себя и свой“несчастный” характер, — отчего и увеличились ее страдания. Она сама поминутночестила себя “глупою, неприличною чудачкой” и мучилась от мнительности,терялась беспрерывно, не находила выхода в каком-нибудь самом обыкновенномстолкновении вещей и поминутно преувеличивала беду.