– Вы не знаете Belle & Sebastian? – удивленно спрашивал он. Он записал мне диск, и, когда я вглядывалась в тексты их песен в поисках подсказок, мне открывалось то, какой он меня видит.

Но он ко мне не прикасался. Мы и близко не подбирались к прикосновениям, даже не обменивались рукопожатиями. Он только без конца на меня смотрел – в своем кабинете, на парах. Как только я открывала рот, чтобы что-то сказать, его лицо становилось нежным и он расхваливал все, что я говорила, до такой степени, что другие студенты раздраженно переглядывались: «Опять двадцать пять!» Все это казалось знакомым – я так хорошо помнила эту динамику, что мне приходилось сжимать кулаки, чтобы не наброситься на него, когда мы оставались наедине. Я говорила себе, что все напридумывала и что так нормальные учителя относятся к своим лучшим ученикам: он уделяет мне повышенное внимание, и нечего терять из-за этого голову; просто я испорченная, Стрейн настолько меня развратил, что я принимаю невинный фаворитизм за сексуальный интерес. И все-таки… Записать мне диск? Каждый день приглашать меня к себе в кабинет? Это не казалось нормальным. Мое тело отказывалось принимать это за норму, а телу было лучше знать, даже когда разум заходил в тупик. Иногда мне казалось, будто он ждет, что я сделаю первый шаг, но я была уже не так смела, как в пятнадцать лет, я боялась отказа, и кроме того, он давал мне недостаточно – не похлопывал по колену, не прикладывал осенний лист к моим волосам. Мой самый дерзкий поступок: однажды я пришла в шелковой сорочке без лифчика, но потом испытала отвращение, когда поймала на себе его взгляд, – так чего же я хотела? Я не знала, не знала.

Поздно ночью, когда я была слишком пьяна, чтобы удержаться, я открыла ноутбук, вбила в браузер адрес Броувика и зашла на страницы сотрудников. Пенелопа Мартинес получила диплом бакалавра в Техасском университете в две тысячи четвертом – значит, сейчас ей было двадцать четыре. Столько же лет было мисс Томпсон, когда они со Стрейном занимались тем, чем занимались. Почему в то время никто не считал, что это неправильно – отношения двадцатичетырехлетней девушки с сорокадвухлетним мужчиной? «Девушка», потому что она со своими вязаными резинками для волос и толстовками с капюшоном тогда больше походила на девушку, чем на женщину. Пенелопа тоже выглядела как девушка: блестящие темные волосы, нос кнопкой и худенькие плечи. С виду она была юна и невинна – тип Стрейна. Я представляла, как он идет по кампусу рядом с ней, заложив руки за спину, и смешит ее. Я спрашивала себя, как бы она поступила, если бы он попытался к ней прикоснуться. Как она поступила, когда к ней впервые прикоснулся Генри. Я не знала, когда они начали встречаться, но в любом случае он был старше ее на десять лет: большие неуклюжие руки и горячее дыхание из-под бороды.

Как-то мы с Генри болтали у него в кабинете, когда зазвонил телефон. Как только он взял трубку, я поняла, что это она. Генри отвернулся, отрывисто отвечал на ее вопросы; его голос был так напряжен, что я почувствовала себя лишней, но, когда я встала, чтобы уйти, он вскинул ладонь и одними губами произнес: «Подождите».

– Мне пора, – сердито сказал он в телефон. – Я со студенткой.

Он положил трубку, не попрощавшись, и я почувствовала, что победила.

Он так и не признался, что она его жена, а не подруга. Он вообще о ней не упоминал – да и с чего бы? Но почему бы и нет? Можно было подумать, что ее вообще не существует: он не носил обручальное кольцо, не ставил ее фотографии у себя в кабинете. Возможно, Пенелопа плохо к нему относилась, возможно, она была скучной, возможно, он был несчастлив. Возможно, с тех пор как мы познакомились, он иногда думал: «Я поторопился жениться». Я заставляла себя думать о ней, потому что мне казалось, что этого требует мораль, но она была всего лишь туманной фигурой на периферии. Пенелопа. Я гадала, называет ли ее Генри Пенелопой или как-то сокращает ее имя. Я снова просмотрела ее страницу на сайте Броувика, воображая, что она разговаривает со Стрейном в тот самый момент, когда я разговариваю с Генри. Со Стрейном, который все звонил и звонил, который повторял, что я ему нужна, что это радиомолчание жестоко и незаслуженно. Возможно, из-за моего пренебрежения ему стало так одиноко, что ему пришлось флиртовать с симпатичной молодой психологиней. Наверняка с ней легко было общаться. Легче, чем со мной. Я воображала, как она выслушивает его тирады со стойкой, терпеливой улыбкой. Идеальная слушательница. Ему бы это понравилось. Мой мозг продолжал фантазировать, и наконец я почти забыла, что все это придумала: Стрейн смешит Пенелопу так же, как я смешу Генри; Генри дома, сидит в гостиной допоздна, пишет мне имейл, пока Пенелопа в спальне пишет Стрейну.

Но я неизменно возвращалась к суровой действительности: Генри не мог не понимать, что я позволю ему к себе прикоснуться, но никогда не пытался этого сделать. Я знала, в этом и состоит суть. Она сводила на нет все остальное.

После занятия Генри сказал, что ему нужно кое о чем меня спросить.

– Я думал написать вам имейл, – сказал он, – но решил, что будет лучше спросить лично.

Когда мы зашли к нему в кабинет, он закрыл дверь. Я смотрела, как он потирает лицо, делает глубокий вдох.

– Мне так неловко, – сказал он.

– Мне есть о чем волноваться? – спросила я.

– Нет, – быстро сказал он. – То есть не знаю. Просто до меня дошел один слух о вашей старой школе. О том, что один учитель литературы некорректно повел себя с ученицей. Я слышал эту историю из вторых рук, не знаю, что было на самом деле, но я подумал… В общем, не знаю, что и думать.

Я судорожно сглотнула:

– Это ваша подруга вам рассказала? Которая там работает?

Генри кивнул:

– Да, она.

Я долго молчала, давая ему время сказать правду.

– Наверное, я чувствую себя слегка виноватым, – заметил он. – Из-за того, что знаю то, что знаю.

– Но это не ваше дело.

Он изумленно посмотрел на меня, и я добавила: