– Когда ты прекратишь свои идиотские розыгрыши, Костик?Глупо же, в самом деле!

– А все-таки купился, – лукаво прошепелявиля. – Купился все-таки, старина, признайся…

– Уши тебе когда-нибудь оторву, – симпатичнопосмеивался он. – Подожди, вон она вылезает из ванны.

– Ого, значит, есть на что посмотреть, –добродушно захихикал я, входя в роль Костика.

– Ах ты, Костик, гаденыш… Алиска! Алиска! Тебя ктелефону!

где-то в скальных породах, в расселинах, сквозь зарослиглициний и азалий отозвался ЕЕ веселый голос. Алиска! Иду! Она всегда идет!Язадохнулся от волнения в черном облаке смородины, в облаке грозовогоэлектричества, в лиловом воздухе, где кислород заменен гелием, где жаждетвульвы надутый гелиосом гладиолус, где жаждет фаллоса раскрытая луной магнолия,соленой вымученная лилия. Алиска! – кричу я в руинах дворца, где взрывстолетней давности все подготовил к ее приходу: проломы в стенах, морские видыи среди них молодые стволы. Иду! – отвечает она снизу и рыжим язычком огняуже мелькает по узким лестницам, вырубленным в каменном монолите, словно огонекпо бикфорду мимо разваленных колонн и кусков капителей, легко порхая позамшелым глыбам, в которых сквозь слизь революционного века проглядывалисьантичные торсы, груди, шеи, подбородки, куски бывших пленников взорванногонувориша. Когда это было, и век не прошел, над нами Атилла зловещий прошел,Атилла-пердила, сиреневый дым, как много мам надо таким молодым… Багрицкий, чтоли? Взорванный замок на огромном откосе, а там внизу зеленый берег белой армии,последние километры к морю… беги, беги моя Алиска, приближайся снизу и вырастайнад берегом земли: то ли я офицер, променявший палубу на любовь, то липронумерованный мародер, несущийся кубарем в грязевом потоке, то либеглец-профсоюзник, взломавший кафель вытрезвителя, то ли кондитерский князь,воздвигший в твою честь антично-византийское чудовище на горе, но ты уже теперьсовсем внизу, подо мной, прямо подо мной твои разъятые любовью бедра, вся тыподо мной, а над нами спокойное небо. Ты вся разъята подо мной, раскинуты твоиволосы, приоткрыты стонущие губы, блуждают туманные, налитые пьяной лимфойглаза, руки раскинуты, а ноги разъяты, а я колочу в тебя, вколачиваюсь с каждымразом все дальше, а теперь я уношу тебя, моя слабая. Вдоль по откосу, по луннойтропе, через теннисные корты и артиллерийские батареи несу тебя, замлевшую,маленькую, что-то вроде бы зверски рычу и чуть не плачу от нежности, я тебяуношу, а ты висишь на мне, шепчущая и разъятая, сейчас ты вся со мной, раз яты… так мы идем и век будем идти, но вот где-то камушки посыпались, и мы ужелетим в кусты – безумие – и кубарем, плача – ах, сколько жертв! – мыкатимся, катимся, катимся вниз, но уже предчувствуем новое восхождение.

– Алиска!

– Иду-иду! Фу, черт, запуталась! Да подожди ты! Даподожди, неужели нельзя минуту подождать? Костик, привет! Чего тебе? Костик,опять розыгрыш? Я из-за тебя тут мокрая стою! Ну и катись, подонок!

Щелчок и вой дикой сирены – спасайтесь, кто не убит!Потрясенный, я вышел из будки на солнцепек. Кто эта баба? Неужели та самая, скоторой я даже знаком, с которой, кажется, даже разговаривал, жена именитогоконструктора тягачей, та самая Алиса, которую все знают и о которой ходят толкипо Москве? Тогда чего же проще, почему не потрепаться с ней, не договоритьсянасчет пистона, откуда тогда какие-то странные толчки памяти, и немыслимодалекой памяти, откуда вдруг взялось видение взорванного замка, а еще раньше,да-да, видение ржавой канатной дороги и еще?… Это все фокусы абстиненции, неиначе.

с эмблемами нью-йоркского Ротари-клуба, вислые усы идымчатые очки-глаза.

Навстречу клетчатый лондонский пиджачок, рубашка «Ли»,расстегнутая до пупа, все очень старенькое, затертое, за исключением грошовогомедальончика на шее, нестареющий металл – золото.

Писатель Пантелей Аполлинариевич Пантелей случайно встретилв переулке доброго своего приятеля-прощелыгу в шикарном блейзере.

– Старик, подожди меня минутку, ты мне оченьнужен, – быстро и весело сказал «блейзер».

– Жду, – сказал Пантелей, ничем не показав своегоудивления, – оказывается, кому-то еще нужен. Прислонившись к стене, онстал наблюдать, как «блейзер» заходит в телефонную будку, как набирает номер,как протирает ладошкой свою отчетливую плешку, как губы его расползаются идвигаются, как подпрыгивают в разговоре его густые брови, словно бляди-мохнушки.Вдруг, неизвестно откуда взявшаяся, все существо равнодушного и вялого Пантелеяпронзила дикая бесчеловечная ревность. Он вдруг почувствовал нечто новое,какое-то ускорение жизни, вроде бы приближение фицджеральдовского ритма «МеккиНайф». Приятель выскочил из будки и сильно потер ладони друг о дружку.

– Извини, старичок, что задержал тебя. Договаривалсянасчет пистона.

Через минуту они уже были за тридевять земель, врывались наскорости девяносто в тоннельный мрак под площадью Маяковского. Влетели ивылетели полуслепые в расплавленное олово площади Восстания. «Блейзер», положиввсю левую руку на руль, стремительно и лихо гнал свой «Meрсeдес» по Москве, посторонам не глядел, ни на кого не обращал внимания, кроме Пантелея. Он что-тоговорил очень настырно, азартно, обращаясь к Пантелею своей правой рукой, нописатель его не слушал, а вспоминал свои собственные дни сумасшедшего темпа.

Как однажды в санатории он бабенку углядел. Она стояла возлеумывальника и с задумчивой глупой миной мыла груди. Тогда он, ни секунды нераздумывая, перепрыгнул через балкон, пробежал по коридору и безошибочнораспахнул двери в ее комнату. Кажется, даже сорвал крючок. Он был тогда пьяныйпоэтический хулиган, свободный от всех законов и норм, и все ему сдавались безбоя. У акулы что за рожа! Поглощает рыба вас! А у Мекки только ножик! Да и тотукрыт от глаз!

– …Ну вот, ты представляешь себе? Джон Леннон ужесогласился играть Раскольникова! Полиэкран, светомузыка – все в нашемраспоряжении! Слово за тобой, Пантелей! согласен?

Наконец-то до него дошло, что говорит ему «блейзер», и отизвестный московский «ходок», от которого, казалось, всегда за версту тянеттяжелой бычьей секрецией. Ему вдруг захотелось сделать «блейзеру» что-тодурное, очень больное и обидное, откусить, например, все медные нью-йоркскиепуговицы, вырвать кулису из корзинки сцепления, весь мусор, пепел и окуркизапихать ему куда-нибудь – ишь ты, сука пайковая!

Не прошло и минуты, как Пантелей пристыдил сам себя: мне,видите ли, можно срывать замки и входить к незнакомой бабе с наглой песенкой наустах, а ему почему-то нельзя договориться «насчет пистона»! Он снял волосок ссинего сукна.