Но, как мы уже сказали, взошедшее солнце всё было смягчило иосветило на минуту. Был почти месяц в жизни Лизаветы Прокофьевны, в который онасовершенно было отдохнула от всех беспокойств. По поводу близкой свадьбыАделаиды заговорили в свете и об Аглае, и при этом Аглая держала себя везде такпрекрасно, так ровно, так умно, так победительно, гордо немножко, но ведь это кней так идет! Так ласкова, так приветлива была целый месяц к матери! (“Правда,этого Евгения Павловича надо еще очень, очень рассмотреть, раскусить его надо,да и Аглая, кажется, не очень-то больше других его жалует!”) Всё-таки сталавдруг такая чудная девушка, — и как она хороша, боже, как она хороша, день отодня лучше! и вот…

И вот только что показался этот скверный князишка, этотдрянной идиотишка, и всё опять взбаламутилось, всё в доме вверх дном пошло!

Что же, однако, случилось?

Для других бы ничего не случилось, наверно. Но тем-то иотличалась Лизавета Прокофьевна, что в комбинации и в путанице самыхобыкновенных вещей, сквозь присущее ей всегда беспокойство, — она успевалавсегда разглядеть что-то такое, что пугало ее иногда до болезни, самыммнительным, самым необъяснимым страхом, а, стало быть, и самым тяжелым. Каковоже ей было, когда вдруг теперь, сквозь всю бестолочь смешных и неосновательныхбеспокойств, действительно стало проглядывать нечто как будто и в самом делеважное, нечто как будто и в самом деле стоившее и тревог, и сомнений, иподозрений.

“И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмонаписать про эту тварь, что она с Аглаей в сношениях?” думала ЛизаветаПрокофьевна всю дорогу, пока тащила за собой князя, и дома, когда усадила егоза круглым столом, около которого было в сборе всё семейство; “как смелиподумать только об этом? Да я бы умерла со стыда, если бы поверила хотькапельку, или Аглае это письмо показала! Этакие насмешки на нас, на Епанчиных!И всё, всё чрез Ивана Федорыча, всё чрез вас, Иван Федорыч! Ах, зачем непереехали на Елагин: я ведь говорила, что на Елагин! Это, может быть, Варькаписьмо написала, я знаю, или, может быть… во всем, во всем Иван Федорычвиноват! Это над ним эта тварь эту штуку выкинула, в память прежних связей,чтобы в дураки его выставить, точно так, как прежде над ним, как над дураком,хохотала, за нос водила, когда еще он ей жемчуги возил… А в конце концоввсё-таки мы замешаны, всё-таки дочки ваши замешаны, Иван Федорыч, девицы,барышни, лучшего общества барышни, невесты; они тут находились, тут стояли, всёвыслушали, да и в истории с мальчишками тоже замешаны, радуйтесь, тоже тут былии слушали! Не прощу же, не прощу же я этому князишке, никогда не прощу! Ипочему Аглая три дня в истерике, почему с сестрами чуть не перессорилась, дажес Александрой, у которой всегда целовала руки, как у матери — так уважала?Почему она три дня всем загадки загадывает? Что тут за Гаврила Иволгин? Почемуона вчера и сегодня Гаврилу Иволгина хвалить принималась и расплакалась? Почемупро этого проклятого “рыцаря бедного” в этом анонимном письме упомянуто, тогдакак она письмо от князя даже сестрам не показала? И почему… зачем, зачем я кнему, как угорелая кошка, теперь прибежала, и сама же его сюда притащила?Господи, с ума я сошла, что я теперь наделала! С молодым человеком про секретыдочери говорить, да еще… да еще про такие секреты, которые чуть не самого егокасаются! Господи, хорошо еще, что он идиот и… и… друг дома! Только неужели жАглая прельстилась на такого уродика! Господи, что я плету! Тьфу! Оригиналы мы…под стеклом надо нас всех показывать, меня первую, по десяти копеек за вход. Непрощу я вам этого, Иван Федорыч, никогда не прощу! И почему она теперь его нешпигует? Обещалась шпиговать, и вот не шпигует! Вон — вон, во все глаза на негосмотрит, молчит, не уходит, стоит, а сама же не велела ему приходить… Он весьбледный сидит. И проклятый, проклятый этот болтун Евгений Павлыч, всемразговором один завладел! Ишь разливается, слова вставить не дает. Я бы сейчаспро всё узнала, только бы речь навести…”

Князь и действительно сидел, чуть не бледный, за круглымстолом и, казалось, был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и,мгновениями, в непонятном ему самому и захватывающем душу восторге. О, как онбоялся взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на негодва знакомые черные глаза, и в то же самое время как замирал он от счастия, чтосидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос — после того, что она емунаписала. “Господи, что-то она скажет теперь!” Сам он не выговорил еще ниодного слова и с напряжением слушал “разливавшегося” Евгения Павловича, которыйредко бывал в таком довольном и возбужденном состоянии духа, как теперь, в этотвечер. Князь слушал его и долго не понимал почти ни слова. Кроме ИванаФедоровича, который не возвращался еще из Петербурга, все были в сборе. КнязьЩ. был тоже тут. Кажется, сбирались немного погодя, до чаю, идти слушатьмузыку. Теперешний разговор завязался, повидимому, до прихода князя. Скоропроскользнул на террасу вдруг откуда-то явившийся Коля. “Стало быть, егопринимают здесь попрежнему”, подумал князь про себя.

Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарскойхижины, изящно убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ееокружал небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели все на террасе, как и укнязя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее.

Тема завязавшегося разговора, казалось, была немногим посердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спораи, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось,тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будтовозбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала.Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.

— Позвольте, — с жаром возражал Евгений Павлович, — я ничегои не говорю против либерализма. Либерализм не есть грех; это необходимаясоставная часть всего целого, которое без него распадется или замертвеет;либерализм имеет такое же право существовать, как и самый благонравныйконсерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки повторяю, что зато собственно и нападаю на него, что русский либерал не есть русский либерал, аесть не русский либерал. Дайте мне русского либерала, и я его сейчас же при васпоцелую.

— Если только он захочет вас целовать, — сказала АлександраИвановна, бывшая в необыкновенном возбуждении. Даже щеки ее разрумянились болееобыкновенного.

“Ведь вот, — подумала про себя Лизавета Прокофьевна, — тоспит да ест, не растолкаешь, а то вдруг подымется раз в год и заговорит так,что только руки на нее разведешь”.

Князь заметил мельком, что Александре Ивановне, кажется,очень не нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит насерьезную тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.

— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь,— продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих пор либералы были только издвух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как обасословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нацииособливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало быть,и всё то, что они делали и делают, было совершенно не национальное…