– Все-таки поздороваемся? – спросил Герман, беря ее за плечии медленно привлекая к себе.

У Альбины так дрожали губы, что пришлось прижать их ладонью.Герман легко коснулся ее щеки, заглянул в испуганные глаза:

– Ты что?

Она опять покачала головой.

– Ну ладно, поехали.

Никто не знает, каким усилием удалось ей подавить слезы. Чтоона наделала?! Все испортила, все.

– Ты не торопишься? – спросил Герман, выбираясь на дорогу. –А то я хотел тебя домой пригласить, в гости. Мы с отцом холостякуем, вот такиедела.

– Почему… – слабо шепнула Альбина.

– Все тебе расскажи! – усмехнулся он. – Сестру и маму мы ещев марте отправили… в Африку. Нет, правда! – встрепенулся, заметив недоверчивоедвижение Альбины. – Там живет мой самый близкий друг, он настоящий африканскийколдун и родственник Пушкина, и если кто-то в мире способен привести Ладу в себя,так один он. Жалею только, что сразу ее туда не отправил. Да я чистую правдуговорю, ну что ты так на меня смотришь, будто ни одному слову не веришь? –воскликнул с досадой.

Альбина и правда не могла поверить. Только не ему – судьбе.И ее «почему» относилось отнюдь не к отъезду матери и сестры Германа!

– Как ты теперь себя чувствуешь? – попыталась перевестиразговор на безопасную тему, надеясь, что Герман начнет рассказывать, рассказзаймет всю дорогу и это даст Альбине время собраться с мыслями, а главное – непозволит слишком разыграться воображению по поводу этого внезапногоприглашения. Подумаешь, в гости позвал, что тут особенного?

Герман, впрочем, не спешил с ответом. Покосившись, Альбинаувидела, как щека его задергалась.

– Чувствую себя последним трусом и никчемной тряпкой, – сухоответил он. – Чувствую себя мерзкой тварью, которая только и способна, чтоубивать под покровом ночи, как раньше писали в романах, а теперь это звучитпроще и точнее – убивать из-за угла. А когда пришлось оказаться с этимимерзавцами лицом к лицу, я ничего не смог, только ходил из угла в угол, какбаран, подчиняясь их приказам, и даже подумать невыносимо, до чего я мог быдойти, не вмешайся тогда Саша-афганец, царство ему небесное.

Альбина так стиснула кулаки, что ногти вонзились в ладони.Пожалуй, это движение следует взять на вооружение: уже готовые прорваться слезыприостановились где-то на уровне нижних век. Теперь главное – не наклонятьголову, чтобы не пролились.

Жалость, ударившая ее в сердце, была острой, как боль.Невыносимо видеть, как он мучается. Неважно, справедливо мучение или происходитот повышенной требовательности к себе! Альбина не может позволить, чтобы онстрадал, потому что это ей еще тяжелее.

– Ну а как ты мог иначе поступить с Хинганом? – выпалила,даже не дав себе труда задуматься над словами. – Что, на дуэль его вызвать,сволочь такую? Какою мерою мерите – такою и вам отмерится! Око за око, зуб зазуб – этого никто еще не отменял, как, к сожалению, отменили смертную казнь!Преступник должен бояться возмездия, бояться расправы, бояться смерти. Если бможно было кому-то рассказать про Хингана, это на многих подействовало бы. Нослух и теперь пройдет по тюремному телеграфу. Будут знать, будут! Этим двумподонкам тоже теперь жизни, считай, не видать. Мало, что они себе еще минимумпо пять лет прибавили, так теперь всем известно, за что они на самом деле сели.

Она приостановилась перевести дух и вдруг заметила, что Германне столько смотрит на дорогу, – джип идет как бы на автопилоте, – сколько нанее. На мгновение испугалась того, что только что наговорила. И она ведьпроболталась о Хингане, о чем вроде бы вообще знать не должна была! Однанадежда, если Герман подумает, что все это она взяла из слов Стольника, которыйтоже говорил довольно много. А вдруг спросит?.. Что, рассказывать все сначала?И про тот жуткий эпизод на Сухаревке, когда Герман по ее дурости чуть не погиб?Ой, нет, надо молиться, чтобы он ее не узнал, не вспомнил! Зря она тогдаляпнула про их московское знакомство. Как бы снова не наболтать чего-нибудьлишнего!.. Однако замолчать, дать возможность Герману задавать вопросыпоказалось еще страшнее – и опять Альбина бросилась в откровения, как в воду:

– А как ты думаешь, что было бы со мной, если б не ты? Ещенеизвестно, неизвестно… Но я тебя все время рядом чувствовала, даже если былострашно, я знала, что ты меня им не отдашь. Даже когда Удав…

У нее сжалось горло, как от удушья. Будто снова жгут перехватилгорло, а сзади, упираясь в спину коленом, стоял Мольченко, готовый в любуюминуту сломать ей шею. И это жуткое воспоминание, от которого она просыпаласьночами с криком, открыло все двери, выпустило на свободу все чувства, о которыхона и не подозревала:

– И если бы ты сделал то, что они требовали, это было бытоже ради меня. Ты мужчина, ты думаешь о своей чести, все понятно. Но ведь я…мне нельзя было бы жить, если бы они меня… Ты не понимаешь, ты скажешь, чтомногие женщины это испытали и живут, да, я сама знаю, что живут, но как? Иногдастановится жить невозможно. А если бы ты… это было бы совсем другое. Совсемдругое! Поэтому ты не должен так думать и не должен себя ни в чем упрекать. Тыи так тяжелее всех за это переживал, всем нам ничего, и даже Севастьяновпоправляется, а ты… а твое сердце… первый инфаркт, а тебе сколько? Сколько?!

Она не соображала, что выкрикивает. Это была уже истерика, идаже голову наклонять не пришлось!

Альбина вцепилась в сиденье, пытаясь сдержать дрожь, котораяколотила ее немилосердно, и изнемогая от несбыточных мечтаний о том, чтобы онкак-нибудь утешил ее… обнял бы, что ли!

– Мне – тридцать три, – сказал вдруг Герман.

– Что? – всхлипнула Альбина.

– Мне тридцать три года. Ты ведь спрашивала, сколько мнелет? А тебе, кстати?

– Двадцать пять… шесть… недавно исполнилось.

– О господи, – сказал он тихо, – да ведь ты совсем ещемаленькая девочка…

Дробь ударов рассыпалась по стеклу, заставив Альбинуподскочить.

Герман вздрогнул, обернулся. Какой-то высокий человекколотил в окошко согнутым пальцем, вглядываясь сквозь тонированные стекла,словно пытаясь увидеть, что происходит в машине.

Герман торопливо открыл дверцу:

– Спокойно, папа. Со мной все в порядке.