– Неважно, – резко бросила Алена. – Я знаю, что вы хотелипокончить с собой, чтобы не уничтожить картину – вот эту картину,«Ковер-самолет», чтобы ей не повредить! Ну, вспоминаете?

Майя покачала головой:

– Очень смутно… Теперь, когда вы сказали, вроде бы что-топроясняется в голове… Да, была какая-то навязчивая тяга в музей, стремлениеуничтожить что-то – и страх перед этим стремлением, отвращение к нему, к себе,такое отвращение, что лучше умереть… Да, я вспоминаю, меня влекло именно к этойкартине! Какая-то навязчивая музыка звучала, звенела в голове, заполняя ее… Моесознание мутилось почему-то именно после того, как начинала звучать эта музыка,я сознавала только одно: мне необходимо оказаться в музее и тайно, чтобы никтоне видел, острым ножом вырезать из картины…

– Вырезать из картины? – повторила потрясенная Алена. – Что?

Майя с сомнамбулическим выражением лица подошла к«Ковру-самолету» и, приподнявшись на цыпочках, размашистым движением обвела туего часть, где находился загнутый вниз угол, который с первого взглядапоказался Алене странным и неестественным.

– Но почему именно этот фрагмент? – осторожно спросилаАлена.

– Не знаю. Не знаю… – испуганно пробормотала Майя. Онавздрагивала, зябко обхватив себя за плечи руками. – Знаю только одно: менясловно бы разрывало на части, я готова была умереть, но только не причинятьвред картине, убить себя готова была. Но я даже не подозревала, что кто-то ещеподвержен той же пагубе. А сейчас подумала: вдруг Тамара… и Сева… Вдруг с нимибыло что-то подобное? Но почему? Откуда это взялось?

Алена задумчиво покачала головой.

Майя не знала, есть ли другие… А Алексей, получается, знал?Ну да, еще в самом начале, когда Муравьев пересказывал Алене исповедь Алексея оего терзаниях, он упомянул: мол, «бесы информировали» Алексея, что не один он«у них под опекой»… Но разве бесы называли ему имена других своих жертв? А онвнес в свой особый телефонный список именно тех сотрудников музея, кто былобуреваем страстью к самоубийству, всех троих. Он сам – четвертый… Но только личетверо их было? Наверное, Алексей знал не обо всех, но откуда он знал этих?Или опять странное совпадение?

А вот странное несовпадение: у троих из его спискалимфаденит, а у Алексея его нет. Что это значит?

Может быть, странность объяснима. Майя ощущала стремлениеуничтожить картину как свое собственное неконтролируемое желание. Алексей жечувствовал некую чужую волю, довлеющую над ним. Алена отлично помнила, как онкричал: «Не заставляйте меня! Что вам от меня надо?» А как было у Севы иТамары?

Теперь уж не узнать…

Боже мой, от такой путаницы уже голову ломит!

– Извините меня, – глухо сказала Майя. – Мне пора. Меня жепросили к директору зайти. Надо будет ехать в больницу, к Тамаре…

Алена кивнула. Ей тоже было пора – к Бергеру, но неоставляло ощущение, что она что-то упустила. Как будто в рассказе Майипрозвучало что-то очень важное, оставшееся незамеченным… Но нет – ощущениемелькнуло и прошло.

Алена машинально вышла из зала вслед за Майей и налестничной площадке увидела заплаканную женщину, которая спускалась откуда-то,возможно, из кабинета директора.

– Катерина Петровна! – окликнула ее шедшая впереди Майя,снова начиная плакать. – Да неужели правда?

– Правда, Маечка, – всхлипнула та. – Буквально вот-вот, ну,времени всего ничего прошло, как ее не стало! Сейчас у нас сколько,полтретьего? А это произошло ровно в час!

В час?

Алена схватилась за перила.

– Осторожнее! – сквозь слезы воскликнула, повернувшись кней, Катерина Петровна. – Лестница такая крутая! Наверное, там тоже была крутаялестница, с которой Тамарочка наша бросилась!

– С лестницы бросилась? – зарыдала Майя. – Боже мой, нузачем, зачем?..

Больше находиться здесь Алена не могла – повернулась икинулась бегом, бегом, схватила плащ в гардеробной, выскочила вон…

Какой ужасный день, ужасный! Сколько горя, сколькопотрясений!

Может быть, уже пойти домой? В родную, такую комфортнуюобстановку… В свой кокон, из которого она зачем-то выбралась. Домой, домой…Забраться с ногами в любимое кресло, закутаться в любимый плед, включитьмузыку, послушать любимое аргентинское танго Гарделя, Ди Сарли, Пьяцоллу…

Пьяцоллу?

Алена оделась, вышла на крыльцо музея и немедленно досталаиз сумки телефон. Вызвала на дисплей номер, звонить по которому совершенно нехотелось, но нельзя было не позвонить.

– Лев Иванович? Это Алена Дмитриева.

– Неужели? – буркнул Муравьев. – Что, сочли меня достойнымпообщаться с вами? В прошлый-то разговор – р-раз, и отключились! Пошел, мол,вон, товарищ Муравьев! А сейчас понадобился, да?

– Понадобились, – не тратя времени на реверансы, сказалаАлена холодно. – Ровно в тринадцать часов в психиатрической клинике на улицеИюльских Дней покончила с собой одна женщина, Тамара Юрьевна Семенова. Мненужно срочно знать, как именно это произошло.

– Вы где сейчас находитесь? – настороженно спросил Муравьев.

– А что такое? – удивилась Алена.

– Ничего особенного, – сладким голосом произнес ЛевИванович. – Надеюсь, не в психиатрической клинике?

– Что?!

– Что слышали. Вы в уме, Елена Дмитриевна? Я вам что,мальчик на побегушках? То разговаривать не желаете, то звоните, понимаете ли,когда в голову взбредет, заставляете какие-то никому не нужные сведениясобирать…

– Да почему же так уж никому не нужные? – зло прошипелаАлена. – Это самоубийство имеет прямое отношение к неприятностям вашего друга,Алексея Стахеева.

– Ну, знаете, неприятности у него не столь уж велики, чтобыя вот прямо сейчас все бросил и кинулся сломя голову собирать для васинформацию!

– А вы все же киньтесь, – холодно посоветовала Алена. –Киньтесь – не пожалеете, потому что в обмен на информацию о Тамаре Семеновой явам, может быть, дам кое-какую информацию относительно одного гаража вСтригине…

– Ага, – тихо, с безнадежной интонацией проговорил Муравьев.– Я так и знал, что без вас там не обошлось…

И отключился.