— С Пабло не случится, — сказал Агустин. — Правда, этотеперь только труха от прежнего Пабло. Но недаром он жив и сидит как ни в чемне бывало тут, в горах, и хлещет вино, когда столько других погибло у стенки.

— Он в самом деле такой хитрый, как о нем говорят?

— Еще хитрее.

— Особенного ума он тут пока не выказал.

— Como que no?[82] Не будь у него особенного ума, не уцелетьбы ему вчера. Знаешь, Ingles, по-моему, ничего ты не смыслишь ни в политике, нив партизанской войне. И в том и в другом первое дело — это уметь сохранить своюжизнь. Вспомни, как он ловко сумел сохранить свою жизнь вчера. А сколько емупришлось проглотить навозу и от меня и от тебя!

Теперь, когда Пабло снова действовал заодно с отрядом, неследовало ничем порочить его, и Роберт Джордан тотчас же пожалел, что выразилсомнение в его уме. Он и сам знал, что Пабло умен. Ведь именно Пабло сразууловил все слабые стороны приказа о разрушении моста. Он сделал это замечаниепросто из антипатии к Пабло и, еще не кончив фразы, почувствовал свою ошибку.Все так вышло из-за его потребности разрядить напряжение в словах. Чтобыпеременить разговор, он сказал, повернувшись к Ансельмо:

— А как же ты пойдешь в Ла-Гранху днем?

— Что ж тут такого, — сказал старик. — Я ведь не с военныморкестром пойду.

— И не с колокольчиком на шее, — сказал Агустин. — И не сознаменем в руках.

— Какой дорогой ты пойдешь?

— Поверху, а потом вниз, через лес.

— А если ты попадешься?

— У меня есть документы.

— У нас у всех документов много, только кое-какие ты тогдане забудь проглотить.

Ансельмо покачал головой и похлопал по нагрудному карманусвоей блузы.

— Не в первый раз мне попадаться, — сказал он. — А естьбумагу пока еще не приходилось.

— Надо бы смазывать их горчицей на этот случай, — сказалРоберт Джордан. — Я всегда ношу наши документы в левом кармане рубахи. Афашистские — в правом. Так, по крайней мере, не ошибешься в спешке.

Должно быть, когда головной первого кавалерийского разъездауказал на расселину в скале, дело было по-настоящему плохо, что-то очень уж онитеперь разговорились. Слишком разговорились, подумал он.

— Послушай, Роберто, — сказал Агустин. — Говорят,правительство все правеет и правеет с каждым днем. В Республике уже не говорят«товарищ», а говорят «сеньор» и «сеньора». Нельзя ли твой карман переставить?

— Когда оно совсем поправеет, тогда я переложу документы взадний карман брюк, — сказал Роберт Джордан. — И прошью его посередине.

— Нет, уж лучше пусть остаются в рубашке, — сказал Агустин.— Неужели мы выиграем войну и проиграем революцию?

— Нет, — сказал Роберт Джордан. — Но если мы проиграемвойну, тогда не будет ни революции, ни Республики, ни тебя, ни меня — ничего,только один большой carajo[83].

— Вот и я так говорю, — сказал Ансельмо. — Лишь бы намвыиграть войну. И хорошо бы выиграть войну и никого не расстреливать. Хорошо бынам править справедливо и чтобы каждый получил свою долю благ, так нее каккаждый боролся за них. И пусть бы тем, кто дерется против нас, объяснили, чтоони ошибались.

— Нам многих придется расстрелять, — сказал Агустин. —Многих, многих, многих.

Он крепко сжал правую руку в кулак и постучал по ладонилевой.

— Лучше бы нам никого не расстреливать. Даже самых главных.Лучше бы нам исправить их работой.

— Я им нашел бы работу, — сказал Агустин и, набрав пригоршнюснега, положил в рот.

— Какую, злодей? — спросил Роберт Джордан.

— Два достойнейших занятия.

— Какие же?

Агустин положил в рот еще снегу и посмотрел в ту сторону,где скрылся кавалерийский отряд. Потом он выплюнул растаявший снег.

— Vaya. Ну и завтрак, — сказал он. — Где этот вонючий цыган?

— Какие занятия? — спросил Роберт Джордан. — Что же ты неговоришь, злоязычник?

— Прыгать с самолетов без парашюта, — сказал Агустин, иглаза у него заблестели. — Это для тех, кого мы пожалеем. А остальных — техпросто приколотить к забору гвоздями, и пусть висят.

— Подлые твои слова, — сказал Ансельмо. — Так у нас никогдане будет Республика.

— Когда я глядел на ту четверку и думал, что мы можем ихубить, я был как кобыла, ожидающая жеребца в загоне, — сказал Агустин.

— Но ты знаешь, почему мы их не убили, — спокойно сказал РобертДжордан.

— Да, — сказал Агустин. — Да. Но мне не терпелось, как тойсамой кобыле. Тебе не понять, если ты сам этого не чувствовал.

— С тебя пот градом катался, — сказал Роберт Джордан. — Ядумал, это от страха.

— И от страха тоже, — сказал Агустин. — И от страха и отдругого. Нет на свете ничего сильней того, про что я сказал.

Да, подумал Роберт Джордан. Мы идем на это с холоднойголовой, но у них по-другому, и всегда было по-другому. Это их святейшая вера.Та, в которой они жили до того, как с дальних берегов Средиземного моря пришлак ним новая религия. От старой веры они никогда не отступались, а лишь затаилиее, давая ей выход в войнах и инквизиции. Это люди аутодафе — акта веры.Убивать приходится всем, но мы убиваем иначе, чем они. А ты, подумал он, тыразве никогда не поддавался этому? С тобой такого не бывало в Сьерре? И подУсерой? Ни разу за все время, что ты провел в Эстремадуре? Ни разу вообще? Queva, сказал он себе. Это со мной бывало при каждом эшелоне.

Прекрати все эти сомнительные литературные домыслы оверберах и древних иберийцах и признайся, что и тебе знакома радость убийства,как знакома она каждому солдату-добровольцу, что бы он ни говорил об этом.Ансельмо ее не знает, потому что он не солдат, а охотник. И нечегоидеализировать старика. Охотники убивают животных, а солдаты — людей. Необманывай самого себя, подумал он. И не разводи литературщины по этому поводу.Ты теперь заразился, и надолго. И не пытайся взвалить что-то на Ансельмо. Оннастоящий христианин. Редкое явление для католической страны.

Но тогда, с Агустином, я был уверен, что это страх, подумалон. Естественный страх перед боем. А оказывается, это было то. Может быть,конечно, он теперь просто бахвалится. Но и страх тоже был. Я ощущал это всейладонью. Ладно, пора кончать разговоры.