восприятию (Nixon, 2011: 15). Эстетическая стратегия требует переосмысления. Чтобы сделать медленное насилие видимым, прежде всего должна быть переопределена скорость (Ibid.: 13), а также большинство причинно-следственных связей и ассамбляжей. Например, в работе лондонского проекта Forensic Architecture «полевая каузальность» становится действующим понятием. С его помощью ставятся под сомнение традиционные способы понимания насилия. Это позволяет реализовать сценарии, в которых сама окружающая среда становится средством осуществления насилия и в которых природа обладает определенной агентностью. В отличие от упомянутых выше видео с обезглавливаниями, где между фигурами жертвы и преступника прослеживается прямая линия, установление «полевых причинно-следственных связей» бросает вызов устоявшейся модели уголовного права. Оно позволяет проследить «силовые поля, каузальные экологии, которые являются нелинейными, диффузными, симультанными и включают в себя многочисленные виды агентности и петли обратной связи» (Weizman, 2014: 27). В итоге можно сказать, что в каждом из двух сценариев – линейном и диффузном, сверхвидимом и сверхневидимом – мы сталкиваемся с экстремальным насилием.

Как уже становится очевидным, многогранные стратегии, соответствующие формам насилия, с которыми мы сталкиваемся сегодня, подразумевают смещение нашего (то есть западного) исторически иерархичного взгляда с приоритета человека в качестве активного суверенного агента. История учит нас тому, что «человечность» – это меняющийся показатель; что «гуманизм» по своей сути жесток и идет рука об руку со структурным насилием расизма, колониализма и патриархата; что биологический статус «человека» отнюдь не является гарантом юридического института «прав человека». Таким образом, современные исследовательские практики и концептуализации, например «судебно-экспертная, расследовательская эстетика» (Keenan and Weizman, 2012; Forensic Architecture, 2014), не говоря уже об этике «более-чем-человеческой» или этике «видов-компаньонов» (Haraway, 2003), должны повлечь за собой благосклонное отношение к представлению о том, что агентность распространяется за человеческие границы, в том числе на материю и нечеловеческие формы жизни (Bennett, 2010; Беннетт, 2018), и, следовательно, к изменчивым отношениям между субъектами и объектами. Перенос внимания с фигуры (человеческого индивида, будь то действующее лицо, жертва или свидетель) на фон (коллективы, технологические ассамбляжи или среды как «декорации», в которых, как обычно считается, совершается насильственное преступление) и собственно разрыв с нормами правозащитной деятельности, объектами и средами (включая цифровые экологии) – все это маркируется не только как поля, через которые осуществляется и опосредуется насилие, но и как потенциально активные сенсоры или индикаторы, могущие свидетельствовать о (насильственном) преступлении – как только их научатся отслеживать и читать (Forensic Architecture, 2014; см. особенно главы Ансельма Франке и Эяля Вейцмана).

Но не-человек – это не только доказательная фигура, помощник человеческим требованиям правосудия; окружающая среда – это также не просто пассивная жертва насилия. Скорее, против природы ведется война, как если бы она была преступным субъектом. Эта война ведется уже не только во имя прогресса, прибыли и безопасности (то есть модерна, колониализма, капитализма), но и как часть глобальной «войны с террором». Она все более усиливается после событий 11 сентября (запечатленных в американской душе как самый что ни на есть определенный образ насилия)[83], возвращая нас, по крайней мере по касательной – хотя и с другой скоростью и в ином регистре, – к медийным насильственным сценам, с которых мы начали. В этом контексте, как показало исследование Ханны Месарош Мартин о криминализации выращивания коки в Колумбии, насильственное искоренение не-человеческой жизни (например, посредством аэрофумигации) подразумевает неизбежное искоренение жизни людей, населяющих данную среду, а также их «жизненных миров». Такое насилие юридически санкционируется во имя «войны с наркотиками», поскольку она переплетается с глобальной «войной с террором», – и обе «войны» служат дымовой завесой, за которой государства, законно или незаконно, применяют насилие к своим человеческим и нечеловеческим популяциям (Meszaros Martin, 2015).

Этот театр военных действий, где нечеловеческая жизнь, являющаяся здесь объектом «экоцида» (Meszaros Martin, 2015; Tavares, 2014a: 229; Zierler, 2011, цит. в Lahoud, Tavares, 2013), считается «террористической» и требующей насильственного уничтожения, становится лишь одним из контекстов, усиливающих необходимость масштабного переосмысления правосубъектности и прав личности как средств защиты от насилия и нарушений, которые с 1990-х исследуются с точки зрения «прав не-человека», «прав природы» или «юриспруденции Земли» (Tavares, 2014b; Demos, 2015). Подобная правовая инновация (уже в определенной степени практикуемая в Боливии и Эквадоре)[84] влечет за собой небывалый юридический, политический, социальный, культурный и философский переворот предельных измерений. Он включает радикально альтернативные космологии и точки зрения на природу и культуру (мировоззрения, традиционно несшие на себе основную тяжесть эпистемического и материального колониального насилия), а также сами предпосылки, исходя из которых, мы понимаем насилие как таковое (Viveiros de Castro, 2015; Вивейруш де Кастру, 2017; Franke, 2010).

Такой проект, с одной стороны, возвращает нас к медленному насилию, поскольку оно связано с борьбой коренных народов за права человека и экологическую справедливость на глобальном Юге. Но он также открывает доступ к более универсальным вопросам, к тому, что Патрик Ханафин называет «микрополитикой прав постчеловека», которая стала возможной благодаря идеям Рози Брайдотти и направлена на «подрыв мажоритарной модели прав человека, понимаемой как принадлежность белого неолиберального мужчины» (Hanafin, 2014: 214). В этой концепции прав постчеловека, «воплощающей требования трансверсальных ассамбляжей индивидов, не воспринимающих бинарного разделения между мыслью и действием, жизнью и смертью, окружающей средой и человечеством, или же животностью и человечностью» и не уступающих требованиям избавиться от своей сингулярности и стать «человеком» (Ibid.: 215, 218), задача состоит в том, чтобы найти стратегии эстетизации и повествования о медленном насилии, которые подразумевают выход за рамки простой гуманизации насилия, недоступного чувствам[85].

См. также: Природокультуры; Некрополитика; Неоколониальное; Не-человеческая агентность; Права постчеловека (микрополитика); Техничность; Война.

Шила Шейх

(Перевод Марии Филипповой)

Негэнтропия

«Мысль вмешивается в вероятность событий, а следовательно, в конечном итоге и в энтропию» (Watson, 1930: 220–222, цит. по: Gleick, 2011). Здесь и возникает понятие «негэнтропии». Его ввел Шредингер, чтобы отличить биологические системы от физических, а Леон Бриллюэн обобщил в теории информации. Однако здесь мы рассмотрим это понятие в перспективе, которая помещает его в определенную проблематику: как центральную парадигму эмпирических научных экспериментов и как вмешательство алгебраического шифрования квантов (algebraic encryption of quanta) в квантовой физике в невероятностные (non-probabilistic) практики измерения и подсчета в этой парадигме. Вероятностные процедуры применимы только посредством вычислений, выполняемых с использованием шифров, математических формулировок «нуля», «ничто» и эквациональных способов уравновешивания и дополнения путем прибавления зашифрованной отрицательности ко всей исчислимой и измеримой положительности: для этого общее количество возможных случаев, которые, как считается, могут произойти с пробабилистически определимой вероятностью, должно быть конечным и счетным. В соответствии с