Кончился переулок, по которому растянулся цепочкой отряд царя-наемника, возвращающийся в детинец, и всадники свернули на открывшуюся за ним улицу, тоже наполовину превращенную в развалины.

Старое кряжистое дерево во дворе полуразрушенного дома на углу огонь пощадил не иначе как чудом. Ветки уцелели только с одной стороны, бирюзовая листва на них почти вся почернела и скрючилась, серебристую кору ствола покрывали пятна копоти. Однако дерево стояло – искалеченное, но все-таки живое.

С его нижней ветки и спрыгнула трехцветная черно-рыже-белая кошка. Где ей повезло спрятаться от огня и пересидеть беду – неведомо, скорей всего, схоронилась в погребе или в подпечье. Соскочила вниз, на груду булыжника и битой черепицы, оттуда, с громким хрипло-радостным мявом – на мостовую. Высоко задрала подпаленный хвост, еще недавно, должно быть, на загляденье роскошный и пушистый, и пестрой молнией, со всех лап, понеслась к остановившейся напротив сожженного подворья телеге. Хозяева домой вернулись, понял воевода. Сухощавый седой дед, широкоплечий чернявый бородач с перевязанной головой, крепкая высокая женщина и четверо ребят. Темноволосый парнишка лет двенадцати, еще один малец – русоголовый, на пару годков помладше, и две девчушки со смешными косичками-крендельками.

– Ца-апка! – звонко и ликующе, на всю улицу, закричала одна из малявок, бросаясь к кошке.

Подхватила под пузо любимицу, по которой наверняка пролила немало слёз, крепко прижала к себе, зарылась личиком в теплую шерсть. Подбежавшие сестренка и братья тоже наперебой гладили кошку, шепча ей что-то ласковое, дед торопливо отвернулся, делая вид, что поправляет хомут, а женщина, не сводившая широко распахнутых глаз и с детей, и с разоренного родного подворья, не выдержала. Опустилась на узел с пожитками, сваленный с телеги на мостовую, и закрыла лицо руками. Муж склонился к ней, обнял, осторожно помог встать – и так они и застыли рядом, обнявшись.

Добрыня вздохнул.

Жизнь – она пробьется молодой травой на любом пепелище. Потянется к солнцу и снова пойдет в рост, упрямо и дерзко. Потому что, как бы тяжко человеку не было, живой – наживает, и поправимо на свете почти всё. Кроме самого непоправимого – смерти.

Судьба

Варя протянула Шабарше заветную чашу, и радости лавочника не было предела, от счастья он разве что не прыгал! Налюбовавшись возвращенным сокровищем, хозяин позвал гостей во внутренние покои, и пока шли в глубь дома темным проходом со множеством дверей, болтал без умолку:

– Не верил я, что справитесь, уж не обижайся. Думал: раз воровка столь ловка, что меня обхитрила, значит, не поймать ее никому. А вы – вона как!.. Страже сдали?

– Нет, – легко ответила Варя. – Отпустили.

Шабарша аж встал.

– Как это – «отпустили»?

– А она тоже Первозверем оказалась.

– О… Вот оно что, – лавочник покосился на Серого, кивнул понимающе. – Ну, то дело ваше. Чашу я в хранилище уберу, от греха подальше. Да, кстати, вещи твои там лежат, в целости и сохранности, как положено. Еще что оставлять будешь?

– Зимнее снаряжение, коли тебе не в тягость.

Вещи справные, но не тащить же с собой. Пусть у Шабарши полежат, подождут. Кто знает, вдруг придется вернуться в здешние края?

– Мне-то что? – Лыкович пожал узкими плечами и хихикнул: – Какая это тягость? Я ж вещички не на себе таскаю, да и хлеба они не просят. Лежат себе – и пусть их. Закрома, чай, не лопнут.

Это точно, ведь хранилище у Шабарши зачарованное, безразмерное. На вид – самый обычный погреб с единственной неприметной дверцей, над которой висит ржавая подкова рогами вверх. Но за дверцей тянется невероятно длинный хорошо освещенный проход с десятками окованных железом дверей – и каждая ведет в отдельную комнату. Есть побольше, есть поменьше, но зачарованы все. Чтобы войти, просто ключа мало. Над каждой замочной скважиной выгравирована своя особая колдовская печать, и только владелец хранимых вещей может открыть дверь, приложив к ней ладонь.

Да и, если уж на то пошло, вся лавка Шабарши пропитана какой-то странной пространственной волшбой, недаром Волка поначалу так накрыло. Снаружи глянешь – вроде как неприметный домишко, а дальше гостевой пройдешь, и окажется, что размерами эта лавчонка – с хороший дворец. Десяток залов, просторные покои, длинные проходы, даже зимний сад с фонтаном имеется…

Владел бы лавкой кто другой, Варя бы не отстала, пока тайну не выпытала, но со старым другом и отношения особые. В свое время девушке хватило такта не допрашивать Шабаршу, что за причудливая волшба помогла ему так обустроиться; захочет – сам расскажет. И так ясно, что хранилище создано с помощью сильных и сложных заклятий, а уж каких именно – то других не касается. Придет время, и все тайное станет явным, а пока свое неуемное любопытство лучше придержать.

Внутренние покои были не в пример красивей гостевой. Просторные, со вкусом обставленные и с большими окнами, за которыми сейчас разливалось предзакатное сияние. В широком потоке льющегося теплого света танцевали вездесущие пылинки.

– Голодные? Покормить вас? – захлопотал хозяин и, не дожидаясь ответа, вдруг громко рявкнул: – Эйты!

Волк, как раз опускавший Варин заплечный мешок на пол, замер:

– А? Что?

– Да не ты, – поморщился лавочник.

Из боковой комнаты, зевая и почесывая грудь, вылез заспанный бедак в коротких портках и черной курточке на голое тело. Был он шуликуно́м, а звали его Эйты, потому что Шабарша поленился придумать служке имя, самому же нечистику было все равно, как его кличут. Связаны они со старьевщиком были какой-то давней историей, но подробностей Варвара не знала.

Выглядел Эйты неприглядно. Невысокий, локтя полтора от силы, издалека он мог бы сойти за мальчонку. Кожа вся в пятнах, лягушачья на вид, серо-зеленая, а пузо и часть морды – светлые, желтоватые. Руки тонкие, похожие на человечьи, но с четырьмя острыми пальцами, ноги же, как у козлика, мохнатые и с копытцами. На вытянутой, остроконечной головенке с рожками красовалась причудливого вида красная шапочка с длинными «ушами». Нос у бедака был короток, зато рот – широк и полон мелких острых зубов. А уж глаза… И впрямь удивительные – выпуклые, кожистые, вращаются постоянно и часто в разные стороны глядят. Как у ящериц, которых Варя на южных рынках видала, но чье название напрочь забыла… они еще цвет меняют. Эйты цвет менять не умел, зато был полезен во многом другом.

– Так что, голодны? – снова спросил Шабарша, потирая руки. – Эйты мигом стол накроет.

– Мигом, – согласился бедак.

Голос у Эйты был скрипучий, квакающий. Смотрел он одновременно и на девушку, и на Первозверя, и зрачки его светились теплым желтым